Неточные совпадения
Знамо
дело, зачем в Комаров люди ездят: на могилку к честному
отцу Ионе от зубной скорби помолиться, на поклоненье могилке матушки Маргариты.
— Тем и лучше, что хорошего
отца дочери, — сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте.
Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
— Знамо, не сама пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. —
Отец с матерью вживе — выдадут. Не век же тебе в девках сидеть… Вам с Паранькой не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то
дело какое, — прибавил он, обращаясь к жене и к матери Манефе, — у самой только и на уме, как бы замуж, а на речах: «не хочу» да «не пойду».
— А тебе, Настасья, видно, и в самом
деле неможется? — спросил ее
отец. — Подь-ка сюда.
— Бодрей да смелей держи себя. Сама не увидишь, как верх над
отцом возьмешь. Про мать нечего говорить, ее
дело хныкать. Слезами ее пронимай.
— Как
отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук
дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у
отца на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— Чтоб
отец твоих слез не видал, — повелительно сказала Фленушка. — Он крут, так и с ним надо быть крутой.
Дело на хорошей дороге, не испорть. А про Алексея
отцу сказать и думать не моги.
— А я вот что, Алексеюшка, думаю, — с расстановкой начал Патап Максимыч. — Поговорить бы тебе с
отцом, не отпустит ли он тебя ко мне в годы. Парень ты золотой, до всякого нашего
дела доточный, про токарное
дело нечего говорить, вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья… Я бы тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника? На его бы место тебя.
— Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь
дело, — сказал Патап Максимыч, — а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А к отцу-то сегодня сходи же. Что до воскресенья откладывать!
Схоронив
отца с матерью, Иван Григорьич не пожелал оставаться в Осиповке, а занявшись по валеному
делу, из «рамени» в «чищу» перебрался, где было ему не в пример вольготнее, потому что народ там больше этим промыслом жил.
У Грунина
отца в один
день двое молодцов заболели, свезли их в Мартыновскую, оттоль к Петру-Павлу [Городская больница в Нижнем называется «Мартыновскою»; кладбище городское называется «у Петра и Павла», по церкви, там находящейся.].
Прошел день-другой, разом у Груни
отец с матерью заболели, их тоже в больницу свезли.
— Молвил
отец, — шепотом ответила Аксинья Захаровна. — Эх, как бы знала ты, Грунюшка, что у нас в эти
дни деялось! — продолжала она. — Погоди, ужо расскажу, ты ведь не чужая.
Поплыли назад в Россию, добрели до
отца игумна, обо всем ему доложили: «Нет, мол, за Египтом никакой Емакани, нет, мол, в Фиваиде древлей веры…» И опять велел игумен служить соборную панихиду, совершить поминовенье по усопшим, ради Божия
дела в чуждых странах живот свой скончавших…
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с того
дня, как
отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И той и другой не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
И казначей
отец Михей повел гостей по расчищенной между сугробами, гладкой, широкой, усыпанной красным песком дорожке, меж тем как
отец гостиник с повозками и работниками отправился на стоявший отдельно в углу монастыря большой, ставленный на высоких подклетах гостиный дом для богомольцев и приезжавших в скит по разным
делам.
— Дивная старица! — сказал
отец Михаил. — Духовной жизни, опять же от Писания какая начетчица, а уж домостроительница какая!.. Поискать другой такой старицы, во всем христианстве не найдешь!.. Ну, гости дорогие, в трапезу не угодно ли?.. Сегодня
день недельный, а ради праздника сорока мучеников полиелей — по уставу вечерняя трапеза полагается: разрешение елея. А в прочие
дни святыя Четыредесятницы ядим единожды в
день.
— Ин подите в самом
деле,
отцы, успокойтесь, Бог благословит, — молвил игумен.
— А по какому же еще? — быстро подхватил Стуколов и, слегка нахмурясь, строго взглянул на
отца Михаила. — Какие еще
дела могут у тебя с Патапом Максимычем быть? Не службу у тебя в часовне будет он править… Других делов с ним нет и быть не должно.
— Да что наше
дело! Совсем пустое, — отвечал
отец Михаил. — Ино лето чуть не полпуда наберешь, а пользы всего целковых на сто, либо на полтораста получишь.
Редкий
день, бывало, пройдет, чтоб честные
отцы не сбирались у кого-нибудь вкупе: чайку попить, пображничать да от Писания побеседовать; а праздник придет, у игумна утешаются, либо у казначея.
В работные кельи зашли, там на монастырский обиход всякое
дело делают: в одной келье столярничают и точат, в другой бондарь работает, в третьей слесарня устроена, в четвертой иконописцы пишут, а там пекарня, за ней квасная. В стороне кузница поставлена. И везде кипит безустанная работа на обительскую потребу, а иное что и на продажу… Еще была мастерская у
отца Михаила, только он ее не показал.
— Не обык я зря, с ветру говорить,
отец Михаил, — резко подхватил Патап Максимыч. — Коли говорю — значит,
дело говорю.
— Что ж,
дело доброе, коли человек надежный. Облегчение от трудов получишь, болезный ты мой, — говорил
отец Михаил.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! — восклицал
отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи. — Пошли тебе, Господи, доброго здоровья и успеха во всех
делах твоих за то, что памятуешь сира и убога… Ах ты, касатик мой!.. Да что это, право, мало ты погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ан уж и нет его.
— Что ж я такого наделал, Якимушка?.. Кажись, дело-то клеится, — трусливо говорил
отец Михаил.
Задумался Патап Максимыч. Не клеится у него в голове, чтоб
отец Михаил стал обманом да плутнями жить, а он ведь тоже уверял… «Ну пущай Дюков, пущай Стуколов — кто их знает, может, и впрямь нечистыми
делами занимаются, — раздумывал Патап Максимыч, — а отец-то Михаил?.. Нет, не можно тому быть… старец благочестивый, игумен домовитый… Как ему на мошенстве стоять?..»
Задумался Патап Максимыч.
Отец Михаил с ума нейдет… Как же это игумну в плутовских
делах бывать?
Замолчал Патап Максимыч, а сам все про
отца Михаила размышляет. «Неужель и впрямь у него такие
дела в скиту делаются!» Но Колышкину даже имени игумна не помянул.
Настя знала, что стоит ей захотеть, так она переупрямит
отца и во всем поставит на своем; хотела взяться за
дело, но Фленушка остановила ее.
По сем возвещаем любви вашей о Божием посещении, на дом наш бывшем, ибо сего января в 8
день на память преподобного
отца нашего Георгия Хозевита возлюбленнейший сын наш Герасим Никитич от сего тленного света отъиде и преселися в вечный покой.
В это
дело сам он не вступался, предоставив его старшему женатому сыну, жившему с
отцом за одну семью.
— Чего краснеть-то? — молвил
отец. —
Дело говорю, нечего голову-то гнуть, что кобыла к овсу… Да если б такое
дело случилось, я бы тебя со всяким моим удовольствием Масляникову отдал: одно слово, миллионеры, опять же и по нашему согласию — значит, по Рогожскому. Это по нашему состоянию
дело не последнее… Ты это должна понимать… Чего глаза-то куксишь?.. Дура!
— Подчаль такого жениха, коль на самом
деле сыном Макару Тихонычу приходится, я тебе, кажись, в ноги поклонюсь, даром что
отец, а ты мое рожденье…
Видя, что
отец был необычайно ласков на прощанье с Евграфом Макарычем, даже на пароход проводил его, с радостным трепетом сердца она догадалась, что
дело на лад пошло.
Отец гораздо мягче стал, крику его больше не слышно; даже ласкал то и
дело Машу.
Тут главна причина, что один сын у
отца: рано ли, поздно ли все капиталы ему без
разделу достанутся.
— Ишь ты! — усмехнулся
отец. — Я его на Волгу за
делом посылал, а он девок там разыскивал. Счастлив твой Бог, что поставку хорошо обладил, не то бы я за твое малодушие спину-то нагрел бы. У меня думать не смей самому невесту искать… Каку даст
отец, таку и бери… Вот тебе и сказ… А жениться тебе в самом
деле пора. Без бабы и по хозяйству все не ходко идет, да и в дому жи́лом не пахнет… По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в доме.
Да что про это толковать, — со вздохом прибавил Макар Тихоныч, — известно
дело, что глупому сыну и родной
отец ума к коже не пришьет…
— Не в ту силу молвила я, сударыня, что надо совсем безответной быть, а как же отцу-то с матерью не воздать послушания? И в Писании сказано: «Не живет
дней своих, еже прогневляет родителей».
Попугать
отца только вздумала, иночеством ему пригрозила, а он на меня как напустится: «Это, говорит, ты ей такие мысли в уши напела, это, говорит, твое
дело…» И уж шумел, так шумел, Марья Гавриловна, что хоть из дому вон беги…
— Худых
дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни
отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— Почитаючи тебя заместо
отца, за твою ко мне доброту и за пользительные слова твои всю правду, как есть перед Господом, открою тебе, — медленно заговорил вконец смутившийся Алексей, — так точно, по этому самому
делу, по золоту то есть, поехали они на Ветлугу.
А встреча была что-то не похожа на прежние. Не прыгают дочери кругом
отца, не заигрывают с ним утешными словами. Аксинья Захаровна вздыхает, глядит исподлобья. Сам Патап Максимыч то и
дело зевает и чаем торопит…
Отдавши ей письмо, поезжай ты на Ветлугу в Красноярский скит, посылочку туда свезешь к
отцу Михаилу да поговоришь с ним насчет этого
дела…
— На празднике-то навести же, — сказал он. —
Отцу с матерью кланяйся да молви — приезжали бы к нам попраздновать, познакомились бы мы с Трифоном Михайлычем, потолковали. Умных людей беседу люблю… Хотел завтра, ради великого
дня, объявить тебе кое-что, да, видно, уж после…
Ранним утром на Радуницу поехал Алексей к
отцу Михаилу, а к вечеру того же
дня из Комарова гонец пригнал. Привез он Патапу Максимычу письмо Марьи Гавриловны. Приятно было ему то письмо. Богатая вдова пишет так почтительно, с «покорнейшими» и «нижайшими» просьбами — любо-дорого посмотреть. Прочел Патап Максимыч, Аксинью Захаровну кликнул.
— Посмотрю я на тебя, Настасья, ровно тебе не мил стал отцовский дом. Чуть не с самого первого
дня, как воротилась ты из обители, ходишь, как в воду опущенная, и все ты делаешь рывком да с сердцем… А только молвил
отец: «В Комаров ехать» — ног под собой не чуешь… Спасибо, доченька, спасибо!.. Не чаяла от тебя!..
— Диавола!.. Вот чье
дело сотворила ты, окаянная! — грозно сказала ей Манефа. — Кто
отец сóблазнов?.. Кто сóблазны чинит на пагубу душам христианским?.. Кто?.. Говори — кто?..
Тогда и говорит ему
отец Павел, настоятель тамошний: «Да за чем, говорит,
дело стало?