Неточные совпадения
Любовно принял мир слово Трифоново. Урядили, положили старики, если объявится лиходей, что у Лохматого токарню спалил, потачки ему, вору, не давать: из
лет не
вышел — в рекруты,
вышел из
лет — в Сибирь на поселенье. Так старики порешили.
— А то и
выйдет, что
летом, как тятенька твой на Низ уедет, мы свадебку и скрутим. Алексей — не робкого десятка, не побоится.
Вышел он на Русь из неметчины, да не из заморской, а из своей, из той, что
лет сто тому назад мы, сами не зная зачем, развели на лучших местах саратовского Поволжья.
— Пять
лет… шестой… — медленно проговорила игуменья и улыбнулась. — Это
выходит — она в тот
год родилась, как ты в обитель вступила. Ну что ж! Бог благословит на доброе дело.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда
выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый
год получали…
Да вот что, матушка, доложу я тебе: намедни встретилась я с матерью Меропеей от Игнатьевых, так она говорит, что на Евдокеин день
выйдет им срок въезжу держать, а как, дескать, будет собранье, так, говорит, беспременно на вашу обитель очередь наложим: вы, говорит, уж сколько
годов въезжу не держите.
Восемь
лет как в затворе сидела, из дому ни разу не
выходила: старый ревнивец, под страхом потасовки, к окнам даже запретил ей подходить.
— Не шелковы рубахи у меня на уме, Патап Максимыч, — скорбно молвил Алексей. — Тут отец убивается, захворал от недостатков, матушка кажду ночь плачет, а я шелкову рубаху вдруг вздену! Не так мы, Патап Максимыч, в прежние
годы великий праздник встречали!.. Тоже были люди… А ноне — и гостей угостить не на что и сестрам на улицу не в чем
выйти… Не ваши бы милости, разговеться-то нечем бы было.
—
Году у тетки она не прогостила, как Иргизу
вышло решенье, — продолжала Марья Гавриловна. — И переправили Замошникову в Казань и запретили ей из Казани отлучаться… А родом она не казанская, из Хвалыни была выдана… За казанским только замужем была, как я за московским… Ну как со мной то же сделают?.. В Москву как сошлют? Подумайте, матушка, каково мне будет тогда?..
— Зачем? — возразила Манефа. — Наш городок махонький, а в нем боле сотни купцов наберется… А много ль, вы думаете, в самом деле из них торгует?.. Четверых не сыщешь, остальные столь великие торговцы, что перед новым
годом бьются, бьются, сердечные, по миру даже сбирают на гильдию. Кто в долги
выходит, кто последнюю одежонку с плеч долой, только б на срок записаться.
Решили, если
выйдет Алексею хорошее место в дальней стороне, приезжал бы домой проститься, да, кстати, и паспорт
года на два выправил.
Парню двадцать с
годом, от начальства взыскан, наукам обучен, по малом времени сюда его
вышлют.
На другой день по отъезде Алексея, перед самыми вечернями,
вышла Марья Гавриловна с Таней на Каменный Вражек. Оттуда резвоногая девушка
лётом слетала в Елфимово и по скорости воротилась оттуда с Егорихой.
— Да, да, — качая головой, согласилась мать Таисея. — Подымался Пугач на десятом
году после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят
годов стоял, да вот уже его разоренью пятнадцатый
год пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят пять
лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать
лет от роду было, так всего жития его
выйдет сто пять
годов… Да… По нонешним временам мало таких долговечных людей… Что ж, как он перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Дóпустил ли родных до себя?
— Двадцать два
года ровнехонько, — подтвердил Самоквасов. — Изо дня в день двадцать два
года… И как в большой пожар у нас дом горел, как ни пытались мы тогда из подвала его вывести — не пошел… «Пущай, — говорит, — за мои грехи живой сгорю, а из затвора не
выйду». Ну, подвал-от со сводами, окна с железными ставнями — вживе остался, не погорел…
Двадцать два
года не видал Божьего свету, не
выходил из темного подвала.
— Сто пять
лет! — задумалась Манефа. — А из затвора не
вышел?
— Не
вышел, матушка, — сказал Самоквасов. — Как жил двадцать два
года в подвале, так и при́ смерти не
вышел из него. Ни вериг, ни власяницы не скинул, помер на обычном ложе своем…
Скромно
вышла Фленушка из Манефиной кельи, степенно прошла по сенным переходам. Но только что завернула за угол, как припустит что есть мочи и
лётом влетела в свою горницу. Там у окна, пригорюнясь, сидела Марья головщица.
— Ровно не знает, про что говорю! — с досадой промолвил Самоквасов. — Третий
год прошу и молю я тебя:
выходи за меня… Ну, прежде, конечно, дедушка жив, из дядиных рук я смотрел… Теперь шабаш, сам себе голова, сам себе вольный казак!.. Что захочу, то и делаю!..
Есть того оленя людям на моляне, поминать отходящего бога на пиру, на братчине, на братчине на петровщине [Есть поверье, что в
лета стародавние ежегодно на Петров день
выходил из лесу олень и сам давался в руки людям на разговенье.
Речь зашла о прадеде Самоквасова. По спросу Марка Данилыча рассказал Петр Степаныч, что знал про него, как был он атаманом разбойников, а потом строгим постником и как двадцать
годов не
выходил на свет Божий из затвора.
— Что правда, то правда, — молвил Патап Максимыч. — Счастья Бог ей не пошлет… И теперь муженек-от чуть не половину именья на себя переписал, остальным распоряжается, не спросясь ее… Горька была доля Марьи Гавриловны за первым мужем, от нового, пожалуй, хуже достанется. Тот по крайности богатство ей дал, а этот,
году не пройдет, оберет ее до ниточки… И ништо!.. Вздоров не делай!.. Сама виновата!.. Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет. А из него
вышел самый негодящий человек.
Неточные совпадения
С большущей сивой гривою, // Чай, двадцать
лет не стриженной, // С большущей бородой, // Дед на медведя смахивал, // Особенно как из лесу, // Согнувшись,
выходил.
Стародум. Оно и должно быть залогом благосостояния государства. Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну, что для отечества может
выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят еще и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному!
Лет через пятнадцать и
выходят вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин.
Но перенесемся мыслью за сто
лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего не
выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов.
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776
года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а
вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый
год около петровок
выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но
лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав, заводили речь об"воровстве"и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы.