Неточные совпадения
Один из самых крупных тысячников жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным. И
отец так звался и дедушка. За Волгой и
у крестьян родовые прозванья ведутся, и даже свои родословные
есть, хотя ни в шестых, ни в других книгах они и не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали и теперь в обиходе.
Отец тысячник выдаст замуж в дома богатые, не
у квашни стоять, не
у печки девицам возиться, на то
будут работницы; оттого на белой работе да на книгах больше они и сидели.
Настя с Парашей, воротясь к
отцу, к матери, расположились в светлицах своих, а разукрасить их
отец не поскупился. Вечерком, как они убрались, пришел к дочерям Патап Максимыч поглядеть на их новоселье и взял рукописную тетрадку, лежавшую
у Насти на столике. Тут
были «Стихи об Иоасафе царевиче», «Об Алексее Божьем человеке», «Древян гроб сосновый» и рядом с этой пса́льмой «Похвала пустыне». Она начиналась словами...
— Что надо, парень? Да ты шапку-то надевай, студено. Да пойдем-ка лучше в избу, там потеплей
будет нам разговаривать. Скажи-ка, родной, как отец-от
у вас справляется? Слышал я про ваши беды; жалко мне вас… Шутка ли, как злодеи-то вас обидели!..
Помолился Алексей, поклонился хозяину, потом Насте и пошел из подклета. Отдавая поклон, Настя зарделась как маков цвет. Идя в верхние горницы, она, перебирая передник и потупив глаза, вполголоса спросила
отца, что это за человек такой
был у него?
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин.
У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил,
у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не
будет.
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что скажи ты мне: где ж
у него
был разум, как он сватал меня? Не видавши ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что
у богатого
отца молодые дочери
есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Как
отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись
у отца на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила
у вас меня. Это еще лучше
будет.
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен не остался, — продолжал Патап Максимыч. — Дома ли
у отца стал токарничать, в людях ли, столько тебе не получить, сколько я положу. Я бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а как на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и дом на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче
было, так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
— Что ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь
у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми
отцами не
было того заповедано… Да что же про своих-то ничего не скажешь? А я, дура, не спрошу. Ну, как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
—
Отцова дочка, — усмехнувшись, заметила Никитишна. — В тятеньку уродилась… Так
у вас, значит, коса на камень нашла. Дальше-то что же
было?
— Лучше
будет, ненаглядный ты мой… Кус ты мой сахарный, уста твои сладкие, золотая головушка, не в пример лучше нам по закону жить, — приставала Мавра. — Теперь же вот и
отец Онисим наехал, пойдем к нему, повенчаемся. Зажили б мы с тобой, голубчик, припеваючи:
у тебя домик и всякое заведение, да и я не бесприданница, — тоже без ужина спать не ложусь, — кой-что и
у меня в избенке найдется.
— Не обманывай меня, Настя. Обмануть кресну мать — грех незамолимый, — внушительно говорила Никитишна. — Скажи-ка мне правду истинную, какие
у вас намедни с
отцом перекоры
были? То в кельи захотелось, то, гляди-кась, слово какое махнула: «уходом»!
Девять годов Груне на Купальницу исполнилось, через месяц после именин ее поехали
отец с матерью к Макарью — там
у них в Щепяном ряду на Песках, что
у Стрелки, лавка
была.
У него, что
у отца, то же на уме
было: похвалиться перед будущим тестем: вот, дескать, с какими людьми мы знаемся, а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия не имеете, как хорошие люди в столицах живут.
Там
отец с сыном долго толковали про житье-бытье тысячника, удивлялись убранству дома его, изысканному угощенью и тому чинному, стройному во всем порядку, что, казалось,
был издавна заведен
у него.
— А вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к
отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не
будет. Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он
у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
Таким раем, таким богоблагодатным жительством показался ему Красноярский скит, что, не
будь жены да дочерей, так хоть век бы свековать
у отца Михаила. «Нет, — думал Патап Максимыч, — не чета здесь Городцу, не чета и бабьим скитам… С Рогожским потягается!.. Вот благочестие-то!.. Вот они, земные ангелы, небесные же человеки… А я-то, окаянный, еще выругал их непригожими словами!.. Прости, Господи, мое согрешение!»
—
Отец Михей говорит, что
есть у него малая толика живеньких окуньков да язей, да линь с двумя щучками, так он хотел еще уху гостям сготовить, — сказал
отец Спиридоний.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, касатик! — воскликнул
отец Михаил. — А вот я тебе все по́ряду скажу. Ты вот
у нас в часовне-то за службой
был, святые иконы видел?
— А по какому же еще? — быстро подхватил Стуколов и, слегка нахмурясь, строго взглянул на
отца Михаила. — Какие еще дела могут
у тебя с Патапом Максимычем
быть? Не службу
у тебя в часовне
будет он править… Других делов с ним нет и
быть не должно.
— Ах ты, любезненькой мой!.. — говорил игумен, обнимая Патапа Максимыча. — Касатик ты мой!.. Клопы-то не искусали ли?.. Давно гостей-то не бывало, поди, голодны, собаки… Да не мало ль
у вас сугреву в келье-то
было!.. Никак студено?..
Отец Спиридоний, вели-ка мальцу печи поскорее вытопить, да чтобы скутал их вовремя, угару не напустил бы.
У отца Михаила заведен
был особый порядок: общежитие шло наряду с собственным хозяйством старцев.
В работные кельи зашли, там на монастырский обиход всякое дело делают: в одной келье столярничают и точат, в другой бондарь работает, в третьей слесарня устроена, в четвертой иконописцы пишут, а там пекарня, за ней квасная. В стороне кузница поставлена. И везде кипит безустанная работа на обительскую потребу, а иное что и на продажу… Еще
была мастерская
у отца Михаила, только он ее не показал.
— Погости
у нас, убогих, гость нежданный да желанный,
побудь с нами денек-другой, дай наглядеться на тебя, любезненькой ты мой, — уговаривал
отец Михаил.
— Да уж, видно, надо
будет в Осиповку приехать к тебе, — со стонами отвечал Стуколов. — Коли Господь поднимет, праздник-от я
у отца Михаила возьму… Ох!.. Господи помилуй!.. Стрельба-то какая!.. Хворому человеку как теперь по распутице ехать?.. Ох… Заступнице усердная!.. А там на Фоминой к тебе
буду… Ох!.. Уксусу бы мне, что ли, к голове-то, либо капустки кочанной?..
—
У Дюкова, может,
есть?.. — сказал
отец Михаил.
А между тем Сережа, играючи с ребятами, то меленку-ветрянку из лутошек состроит, то круподерку либо толчею сладит, и все как надо
быть: и меленка
у него мелет, круподерка зерно дерет, толчея семя на сбойну бьет. Сводил его
отец в шахту [Колодезь для добывания руд.], а он и шахту стал на завалинке рыть.
Задумался Патап Максимыч. Не клеится
у него в голове, чтоб
отец Михаил стал обманом да плутнями жить, а он ведь тоже уверял… «Ну пущай Дюков, пущай Стуколов — кто их знает, может, и впрямь нечистыми делами занимаются, — раздумывал Патап Максимыч, — а отец-то Михаил?.. Нет, не можно тому
быть… старец благочестивый, игумен домовитый… Как ему на мошенстве стоять?..»
Патап Максимыч задумался. «Как же так? —
было у него на уме. — Отец-то Михаил чего смотрит?.. Морочат его, старца Божия!..»
Все скитские жители с умиленьем вспоминали, какое при «боярыне Степановне» в Улангере житие
было тихое да стройное, да такое пространное, небоязное, что за раз
у нее по двенадцати попов с Иргиза живало и полиция пальцем не смела их тронуть [В Улангерском скиту, Семеновского уезда, лет тридцать тому назад жил раскольничий инок
отец Иов,
у которого в том же Семеновском уезде, а также в Чухломском,
были имения с крепостными крестьянами.
Дочка еще
была у Гаврилы Маркелыча — детище моленое, прошеное и страстно, до безумия любимое матерью. И
отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее
было не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится. Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей пошел, стал Гаврила Маркелыч про женихов думать-гадать.
Только ты
у меня смотри, Марья, хоть и сказано тебе от
отца, от родителя значит: причаливай Масляникова, а того не забывай — коли прежде венца до греха дойдешь, живой тебе не
быть.
Воротясь из Казани, Евграф Макарыч, заметив однажды, что недоступный, мрачный родитель его
был в веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и сказал
отцу: «
Есть, мол,
у них девица очень хорошая, и если б на то
была родительская воля, так мне бы лучше такой жены не надо».
Макар Тихоныч непомерно
был рад дорогим гостям. К свадьбе все уже
было готово, и по приезде в Москву
отцы решили повенчать Евграфа с Машей через неделю. Уряжали свадьбу пышную. Хоть Макар Тихоныч и далеко не миллионер
был, как думал сначала Гаврила Маркелыч, однако ж на половину миллиона все-таки
было у него в домах, в фабриках и капиталах — человек, значит, в Москве не из последних, а сын один… Стало
быть, надо такую свадьбу справить, чтобы долго о ней потом толковали.
— Видишь ли, Пантелей Прохорыч, — собравшись с силами, начал Алексей свою исповедь, —
у отца с матерью
был я дитятко моленное-прошенное, первенцом родился, холили они меня, лелеяли, никогда того на ум не вспадало ни мне, ни им, чтоб привелось мне когда в чужих людях жить, не свои щи хлебать, чужим сýгревом греться, под чужой крышей спать…
— Не шелковы рубахи
у меня на уме, Патап Максимыч, — скорбно молвил Алексей. — Тут
отец убивается, захворал от недостатков, матушка кажду ночь плачет, а я шелкову рубаху вдруг вздену! Не так мы, Патап Максимыч, в прежние годы великий праздник встречали!.. Тоже
были люди… А ноне — и гостей угостить не на что и сестрам на улицу не в чем выйти… Не ваши бы милости, разговеться-то нечем бы
было.
— Слушай-ка, что я скажу тебе, — положив руку на плечо Алексея и зорко глядя ему в глаза, молвил Патап Максимыч. — Человек ты молодой,
будут у тебя другой
отец, другая мать… Их-то станешь ли любить?.. Об них-то станешь ли так же промышлять,
будешь ли покоить их и почитать по закону Божьему?..
— Видишь!.. И не
будет у нас согласья с Москвой… Не
будет!.. Общения не разорвем, а согласья не
будет!.. По-старому останемся, как при бегствующих иереях бывало… Как
отцы и деды жили, так и мы
будем жить… Знать не хотим ваших московских затеек!..
Раскипятится, бывало, на что, — уйму нет на него, близко не подходи, в дому все хоронятся, дрожмя дрожат, а она — семилеткой еще
была — подбежит к
отцу, вскочит к нему на колени да ручонками и зачнет
у него на лбу морщины разглаживать.
Вживе еще
был отец Игнатий, как сродник его, Потемкиных же роду,
у царицы выслужился и стал надо всеми князьями и боярами первым российским боярином.
— Про Иргиз-от, матушка, давеча мы поминали, — подхватил Василий Борисыч. — А там
у отца Силуяна [Силуян — игумен Верхнего Преображенского монастыря в Иргизе, сдавший его единоверцам в 1842 году.] в Верхнем Преображенском завсегда по большим праздникам за трапезой духовные псальмы, бывало,
поют. На каждый праздник особые псальмы
у него положены. И в Лаврентьеве за трапезой псальмы распевали, в Стародубье и доныне
поют… Сам не раз слыхал, певал даже с
отцами…
— Доброе дело, Василий Борисыч, доброе дело, — одобряла московского посланника Манефа. — Побывай на гробнице, помяни
отца Софонтия, помолись
у честны́х мощей его… Великий
был радетель древлего благочестия!.. От уст его богоданная благодать яко светолучная заря на Ке́рженце и по всему христианству воссияла, и́з рода в род славнá память его!.. Читывал ли ты житие-то
отца Софонтия?
— Завтра увидишь, как
у нас память
отца Софонтия справляют: сначала утреню соборне
поем, потом часы правим и канон за единоумершего…
— Стары матери мне сказывали, что
была ты
у отца с матерью дитя любимое, балованное, что до иночества
была ты развеселая — что на уме
у тебя только песни да игры бывали… Видно, и я в тебя, матушка, — усмехнувшись, сказала Фленушка.
Ну, думаю: «Буди, Господи, воля твоя…» И уж за камилавку совсем
было взялся, да вспомнилось
отцу келарю — дай Бог ему доброго здоровья и душу спасти, — вспомнилось ему, что из келарного чулана сделана
у них лазейка в сад…
Казначей
был у Иониных-то,
отец Парфений…
И отошел от земли бог Ярило… Понеслися ветры буйные, застилали темными тучами око Ярилино — красное солнышко, нанесли снега белые, ровно в саван окутали в них Мать-Сыру Землю. Все застыло, все заснуло, не спал, не дремал один человек —
у него
был великий дар
отца Ярилы, а с ним и свет и тепло…
— Он самый и
есть, — молвил парень. — Игумном
у них
отец Михаил.
А как свиделся Перфил Григорьич с
отцом Михаилом да рассказал ему про свои похожденья,
отец Михаил и говорит: «Дурак ты, дурак, Перфил Григорьич, чаруса-то и
был невидимый град, а медведь — отец-вра́тарь; тебе б
у него благословиться, тут бы тебе град Китеж и открылся…