Неточные совпадения
— Да-с, а теперь я напишу другой рассказ… — заговорил старик, пряча свой номер в карман. — Опишу молодого человека, который, сидя вот в
такой конурке, думал о далекой родине, о своих надеждах и прочее и прочее. Молодому человеку частенько нечем платить
за квартиру, и он по ночам пишет, пишет, пишет. Прекрасное средство, которым зараз достигаются две цели: прогоняется нужда и догоняется слава… Поэма в стихах? трагедия? роман?
— Двадцать семь рубликов, двадцать семь соколиков… Это я
за свое «Яблоко раздора» сцапал. Да… Хо-хо! Нам тоже пальца в рот не клади…
Так вы не желаете взять ничего из сих динариев?
— Да-с, у каждого есть своя веревочка… Верно-с!.. А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш… Не с кого взять. И жена, которая пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом остались. Был канатчик, и нет канатчика, а Порфир Порфирыч напишет рассказ «Веревочка» и получит
за оный мзду…
Последняя гипотеза была очень невыгодна для меня, но я почему-то счел неудобным оспаривать ее, кажется, даже подтвердил ее, мысленно выделив только самого себя. Да, да, именно
так все было, и я отлично помнил, как Пепко держал меня
за пуговицу.
— Да… Досыта эта профессия не накормит, ну, и с голоду окончательно не подохнете. Ужо я переговорю с Фреем, и он вас устроит. Это «великий ловец перед господом»… А кстати, переезжайте ко мне в комнату. Отлично бы устроились… Дело в том, что единолично плачу
за свою персону восемь рублей, а вдвоем мы могли бы платить, ну, десять рублей, значит, на каждого пришлось бы по пяти. Подумайте… Я серьезно говорю. Я ведь тоже болтаюсь с газетчиками, хотя и живу не этим…
Так, между прочим…
Пообедали мы дома разным «сухоястием», вроде рубца, дрянной колбасы и соленых огурцов. После
такого меню необходимо было добыть самовар.
Так как я имел неосторожность отдать Федосье деньги
за целый месяц вперед, то Пепко принял с ней совершенно другой тон.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил
за своим столом. Он уже целых два дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились,
так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Такая работа в результате давала в среднем от рубля до двух
за отчет.
Теперь для меня раскрывалась другая сторона газетного дела, которая для обыкновенного газетного читателя не существует, —
за этими печатными строчками открывался оригинальный живой мир, органически связанный вот именно с
таким печатным листом бумаги.
За этим немедленно следовал целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва. Всякое правонарушение требует жертв… Например, придумать и сказать самый гнусный комплимент Федосье, причем недурно поцеловать у нее руку, или не умываться в течение целой недели, или — прочитать залпом самый большой женский роман и т. д. Странно, чем ярче было
такое раскаяние и чем ужаснее придумывались очищающие кары, тем скорее наступала новая «ошибка». В психологии преступности есть своя логика…
По странной случайности оказалось, что это было именно
так, и Пепко, увлекшись своей ролью прорицателя, подошел к Ночи, взял ее
за руку и проговорил...
— Что
такое женщина? — спрашивал Пепко на другой день после нашего импровизированного бала. —
За что мы любим эту женщину? Почему, наконец, наша Федосья тоже женщина и тоже, на этом только основании, может вызвать любовную эмоцию?.. Тут, брат, дело поглубже одной физики…
Не получив утром газеты, Пепко тоже прилетел в «академию», чтобы узнать новость из первых рук. Он был вообще в скверном настроения духа и выругался
за всех. Все чувствовали, что нужно что-то
такое предпринять, что-то устроить, вообще вывернуться Фрей сердито кусал свои усы и несколько раз ударял кулаком по столу, точно хотел вышибить из него какую-то упрямую мысль, не дававшуюся добром.
— А вы попробуйте. Этак в листик печатный что-нибудь настрочите… Если вас смущает сюжет,
так возьмите какую-нибудь уголовщину и валяйте. Что-нибудь слышали там, у себя дома. Чтобы этакий couleur locale [местный колорит (франц.).] получился… Есть тут
такой журналец, который платит
за убийства. Все-таки передышка, пока что…
Второй подъем даже для молодых ног на
такую фатальную высоту труден. Но вот и роковой пятый ярус и те же расшитые капельдинеры. Дядя Петра сделал нам знак глазами и, как театральное привидение, исчез в стене. Мы ринулись
за ним согласно уговору, причем Пепко чуть не пострадал, — его на лету ухватил один из капельдинеров
так, что чуть не оторвал рукав.
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел
за свои лекции и книги. Работа была запущена, и приходилось работать дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он написал для пробы два романса и тоже получил «мзду»,
так что наши дела были в отличном положении.
По обыкновению, Пепко бравировал, хотя в действительности переживал тревожное состояние, нагоняемое наступившей весной. Да, весна наступала, напоминая нам о далекой родине с особенной яркостью и поднимая
такую хорошую молодую тоску. «Федосьины покровы» казались теперь просто отвратительными, и мы искренне ненавидели нашу комнату, которая казалась казематом. Все казалось немилым, а тут еще близились экзамены, заставлявшие просиживать дни и ночи
за лекциями.
— Я дышу, следовательно — я существую, — говорил он, когда мы шагали по Крестовскому острову. — Ах, как хорошо, Вася!.. Мы будем каждый день делать
такую прогулку. Положим себе
за правило…
Он вывертывался откуда-то из-за угла, выходил на шоссе, оглядывался и начинал монолог приблизительно в
такой форме...
Опять ругательство, и опять ленты немецкого чепца возмущаются. Ваську бесит то, что немка продолжает сидеть, не то что русская барыня, которая сейчас бы убежала и даже дверь
за собой затворила бы на крючок. Ваське остается только выдерживать характер, и он начинает ругаться залпами, не обращаясь ни к кому, а
так, в пространство, как лает пес. Крахмальный чепчик в такт этих залпов вздрагивает, как осиновый лист, и Ваську это еще больше злит.
— Нет, какой-то ревматизм… Да, и представь себе, эта мать возненавидела меня с первого раза. Прихожу третьего дня на урок, у Гретхен заплаканные глаза… Что-то
такое вообще случилось. Когда бабушка вывернулась из комнаты, она мне откровенно рассказала все и даже просила извинения
за родительскую несправедливость. Гм… Знаешь, эта мутерхен принесла мне большую пользу, и Гретхен
так горячо жала мне руку на прощанье.
— Отчего же не сказать и
так… В
таких сравнениях самое главное — приятная неожиданность, чтобы у читателя защекотало в носу. Ты даже можешь вперед уплатить мне
за вышеприведенное блестящее сравнение… Например, бытулка пива в «Розе»? Это меня поощрит к дальнейшим сравнениям.
— Во-первых, я не виноват, что Мелюдэ
такая хорошенькая, а во-вторых, мое шарлатанство отличается от докторского только тем, что я не беру
за него гонорара…
— Я вообще не понимаю,
за что меня
так любят женщины, — хвастался он. — А чухонец-то в каких дураках остался…
Это было наградой
за мою проницательность, — женщины ничего
так не ценят, как это понимание без слов.
Одним словом, в моей голове несся какой-то ураган, и мысли летели вперед с страшной быстротой, как те английские скакуны, которые берут одно препятствие
за другим с
такой красивой энергией. В моей голове тоже происходила скачка на дорогой приз, какого еще не видал мир.
— Если взять
за бока академию… — вслух думал Пепко. — Гришук выше тебя ростом, Фрей толще, Порфирыч санкюлот… гм… Ничего не выйдет, как ни верти. Молодин куда-то пропал… Да и неловко с
такими франтиками амикошонствовать… Знаешь что, Вася…
Итак, я сидел
за своей работой. В раскрытое окно
так и дышало летним зноем. Пепко проводил эти часы в «Розе», где проходил курс бильярдной игры или гулял в тени акаций и черемух с Мелюдэ. Где-то сонно жужжала муха, где-то слышалась ленивая перебранка наших милых хозяев, в окно летела пыль с шоссе.
— Вы уж нас извините, барышня, — оправдывался Спирька
за всех. — Человек не камень, в другой раз и опохмелиться захочет… Вышла у нас вчера небольшая ошибочка. Я
так полагаю, что это не иначе, как от свежего воздуху. Ошибет человека, ну, он и закурит…
Мне лично было как-то странно слышать эти слова именно от Пепки с его рафинированным индиферентизмом и органическим недоверием к каждому большому слову. В нем это недоверие прикрывалось целым фейерверком каких-то бурных парадоксов, афоризмов и полумыслей, потому что Пепко всегда держал камень
за пазухой и относился с презрением как к другим,
так и к самому себе.
Я чувствовал только одно, что вполне заслужил
такой афронт: сама судьба карала
за допущенный компромисс. Да, есть что-то
такое, что справедливее нас.
— Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен был потерять деньги, а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата
за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже писать не могу… ей-богу! Как начну,
так мне и полезет в башку эта красная бумага: ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни написал, а красная бумага все-таки останется.
Он схватил Любочку
за плечи и вытолкнул на улицу. Получилась сцена, до последней степени возмутительная,
так что мне пришлось вмешаться.
— Вздор! Я сам пойду
за вас…
Так нельзя, государь мой! Это грабеж на большой дороге…
Но я не был один. Федосья зорко следила
за мной и не оставляла своими заботами. Мне пришлось тяжелым личным опытом убедиться, сколько настоящей хорошей доброты заложила природа в это неуклюжее и ворчливое существо. Да, это была добрая женщина, не головной добротой, а
так, просто, потому что другой она не умела и не могла быть.
Одна из
таких фантазий — ухаживать
за «больным студентом».
Меня возмущало это добровольное рабство Аграфены Петровны, и я понял, что в медичке Анне Петровне есть родственные черты: она точно
так же ухаживала
за своим Пепкой и
так же его баловала.
— А как бы вы думали? О, вы совсем не знаете жизни… Потом, он ни одной ночи не провел вне дома. Где бы ни был, а домой все-таки вернется… Это много значит. Теперь он ухаживает
за этой старой девой… Не делает чести его вкусу — и только.
Это было повторением мании Пепки, что все женщины влюблены в него. Но
за Пепкой была молодость и острый ум, а тут ровно ничего. Мне лично было жаль дочери Андрея Иваныча, семилетней Любочки, которая должна быть свидетельницей мамашиного терпения и папашиных успехов. Детские глаза смотрели
так чисто и
так доверчиво, и мне вчуже делалось совестно
за бессовестного петербургского чиновника.
Газета трактовала о герцеговинском восстании и что-то
такое о Сербии. Я
за время своей болезни отстал от печатной бумаги и никак не мог понять, что могло интересовать Пепку.
— В том-то и дело, что ничего не знает… ха-ха!.. Хочу умереть
за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно тебе говорю… У меня это клином засело в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны, а с другой — наш исторический враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено голов, а идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть
за святое дело — да разве может быть счастье выше?
Я боялся
за Пепку, именно боялся
за его настроение, которое могло испортить общий тон. Но он оказался на высоте задачи. Ничего театрального и деланого. Я его еще никогда не видал
таким простым. Немного резала глаза только зеленая веточка, пришпиленная, как у всех добровольцев, к шапке. Около Пепки уже юлил какой-то доброволец из отставных солдат, заглядывавший ему в лицо и повторявший без всякого повода...
— Проводить пришла, Агафон Павлыч, — виновато повторяла она, точно оправдывалась
за свою смелость. — Бывало, ссорились…
так уж вы того…
— Удивительно это, Василий Иваныч, отчего одним счастье, а другим
так, сумерки какие-то, — говорила она задумчиво. — Ну, подумайте,
за что?
Я заметил, что он прежде всего идеализировал тех женщин,
за которыми ухаживал, — ведь и герцогини
так же устроены.
Одним словом, я шаг
за шагом превращался в настоящую газетную крысу и под руководством
такого фанатика, как Фрей, вероятно, сделался бы хроникером.
Как я ни привык ко всевозможным выходкам Пепки, но меня все-таки удивляли его странные отношения к жене. Он изредка навещал ее и возвращался в «Федосьины покровы» злой. Что
за сцены происходили у этой оригинальной четы, я не знал и не желал знать. Аграфена Петровна стеснялась теперь приходить ко мне запросто, и мы виделись тоже редко. О сестре она не любила говорить.