Неточные совпадения
Обыкновенно моя улица целый
день оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я
был удивлен поднявшимся на ней движением. Под моим окном раздавался торопливый топот невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха.
Дело разъяснилось, когда в дверях моей комнаты показалась голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей за горничную и кухарку, и проговорила...
— Ну, что же из этого? — сурово спросил Фрей, посасывая свою трубочку. — У каждого
есть своя веревочка, а все
дело только в хронологии…
— Любезнейшая Федосья Ниловна, вы говорите совершенно напрасные женские слова, потому что находитесь не в курсе
дела. Да, мы
выпили, это верно, но это еще не значит, что у нас
были свои деньги…
— Не даром, но предположите, что деньги могли
быть у третьего лица, совершенно непричастного к настоящему вопросу о квартирной плате. Конечно, нравственная сторона всего
дела этим не устраняется: мы
были несколько навеселе, это верно. Но мир так прекрасен, Федосья Ниловна, а человек так слаб…
Пепко с решительным видом отправился в коридор, и я имел удовольствие слышать, как он потребовал стакан отварной воды для полоскания горла. Очевидно, все
дело было в том, чтобы добыть этот стакан, не возбуждая подозрений.
Дело в том, что мной
была задумана целая серия романов, на манер «Ругонов» Золя.
В этой реплике выступала еще новая черта в характере Пепки, — именно — его склонность к саморазъедающему анализу, самобичеванию и вообще к всенародному покаянию. Ему вообще хотелось почему-то показаться хуже, чем он
был на самом
деле, что я понял только впоследствии.
В общежитии это
был очень скромный молодой человек, по целым
дням корпевший над своими лекциями.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны
были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два
дня ничего не
ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате
было тихо, и можно
было слышать, как скрипели наши перья.
— Ведь то же самое
было и третьего и четвертого
дня, когда ты уходил из дому… Но тогда приходили другие — я в этом убежден. По голосу слышу… О, проклятый черкес!.. Ты только представь себе, что вместо нас в этой комнате жила бы Анна Петровна?..
Первые печатные строки… Сколько в этом прозаическом
деле скрытой молодой поэзии, какое пробуждение самостоятельной деятельности, какое окрыляющее сознание своей силы! Об этом много
было писано, как о самом поэтическом моменте, и эти первые поцелуи остаются навсегда в памяти, как полуистлевшие от времени любовные письма.
—
Будешь сидеть в заседании, запишешь доклад и прения, а завтра к утру составишь отчет… Самое простое
дело.
Наступило утро, холодное, туманное петербургское утро, пропитанное сыростью и болотными миазмами. Конечно, все
дело было в том номере «Нашей газеты», в котором должен
был появиться мой отчет. Наконец, звонок, Федосья несет этот роковой номер… У меня кружилась голова, когда я развертывал еще не успевшую хорошенько просохнуть газету. Вот политика, телеграммы, хроника, разные известия.
От волнения я пробегаю мимо своего отчета и только потом его нахожу. «Заседание Энтомологического общества». Да, это моя статья, моя первая статья, мой первородный грех. Читаю и прихожу в ужас, какой, вероятно, испытывает солдат-новобранец, когда его остригут под гребенку. «Лучшие места»
были безжалостно выключены, а оставалась сухая реляция, вроде тех докладов, какие делали подающие надежды молодые люди. Пепко
разделяет мое волнение и, пробежав отчет, говорит...
— Гм, твое
дело… Если не ошибаюсь, Вера и Надежда — сестры, и, если не ошибаюсь, у них
есть мамаша, то
есть они живут при мамаше?
Дело в том, что у Пепки
была настоящая тайна, о которой он не говорил, но относительно существования которой я мог догадываться по разным аналогиям и логическим наведениям.
— Молодой человек, ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно… А вот что: у вас
есть богатство. Да… Вы его не знаете, как все богатые люди: у вас прекрасный язык. Да… Если бы я мог так писать, то не сидел бы здесь. Языку не выучишься — это дар божий… Да. Так вот-с, пишете вы какой-то роман и подохнете с ним вместе. Я не говорю, что не пишите, а только надо злобу
дня иметь в виду. Так вот что: попробуйте вы написать небольшой рассказец.
— Какие там билеты… Прямо на сцену проведу. Только уговор на берегу, а потом за реку: мы поднимемся в пятый ярус, к самой «коробке»… Там, значит,
есть дверь в стене, я в нее, а вы за мной. Чтобы, главное
дело, скапельдинеры не пымали… Уж вы надейтесь на дядю Петру.
Будьте, значит, благонадежны. Прямо на сцену проведу и эту самую Патти покажу вам, как вот сейчас вы на меня смотрите.
Наконец, мы увидели сцену, то
есть слабое светлое пятно, которое чуть брезжило на
дне пропасти.
Воспользовавшись фабулой одного уголовного происшествия, я приступил к работе. Пепко опять пропадал, и я работал на свободе. Через три
дня рукопись
была готова, и я ее понес в указанный Фреем маленький еженедельный журнальчик. Редакция помещалась на Невском, в пятом этаже. Рукописи принимал какой-то ветхозаветный старец, очень подержаный и забитый. Помещение редакции тоже
было скромное и какое-то унылое.
— Вы студент? Так-с… — занимал меня Иван Иваныч. — Что же, хорошее
дело… У меня
был один товарищ, вот такой же бедняк, как и вы, а теперь на своей паре серых ездит. Кто знает, вот сейчас вы в высоких сапогах ходите, а может
быть…
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел за свои лекции и книги. Работа
была запущена, и приходилось работать
дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он написал для пробы два романса и тоже получил «мзду», так что наши
дела были в отличном положении.
В разгар этой работы истек, наконец, срок моего ожидания ответа «толстой» редакции. Отправился я туда с замирающим сердцем. До некоторой степени все
было поставлено на карту. В своем роде «
быть или не
быть»… В редакции «толстого» журнала происходил прием, и мне пришлось иметь
дело с самим редактором. Это
был худенький подвижный старичок с необыкновенно живыми глазами. Про него ходила нехорошая молва, как о человеке, который держит сотрудников в ежовых рукавицах. Но меня он принял очень любезно.
— Я дышу, следовательно — я существую, — говорил он, когда мы шагали по Крестовскому острову. — Ах, как хорошо, Вася!.. Мы
будем каждый
день делать такую прогулку. Положим себе за правило…
Мы закончили наш первый дачный
день в «остерии», как назвал Пепко маленький ресторанчик, приютившийся совсем в лесу. Безумный кутеж состоял из яичницы с ветчиной и шести бутылок пива. Подавала нам какая-то очень миловидная девушка в белом переднике, — она получила двойное название — доброй лесной феи и ундины. Последнее название
было присвоено ей благодаря недалекому озеру.
Дело дошло без малого до драки, так что я должен
был удерживать Пепку. Он впал в бешенство и наговорил Федосье дерзостей. Та, конечно, не осталась в долгу и «надерзила» в свою очередь.
Нанимая дачу, мы совсем не заметили этого блюстителя порядка, а теперь он
будет торчать перед глазами целые
дни. Впрочем, городовой оказался очень милым малым, и Пепко, проходя мимо, раскланивался с «верным стражем отечества».
— Что
будем делать? — спрашивал Пепко, отвечая на мой немой вопрос. — А первым
делом отправимся гулять… Все порядочные дачники гуляют. Надо и людей посмотреть и себя показать, черт возьми!..
Последующие события нашего первого дачного
дня были подернуты дымкой. За нашим столиком оказались и Карл Иваныч, и очаровательная солистка, и какой-то чахоточный бас.
А как хорошо
было ранним утром в парке, где так и обдавало застоявшимся смолистым ароматом и ночной свежестью. Обыкновенно, я по целым часам бродил по аллеям совершенно один и на свободе обдумывал свой бесконечный роман. Я не мог не удивляться, что дачники самое лучшее время
дня просыпали самым бессовестным образом. Только раз я встретил Карла Иваныча, который наслаждался природой в одиночестве, как и я. Он находился в периоде выздоровления и поэтому выглядел философски-уныло.
— В самом
деле, Васька, слезай… — усовещивал староста, хмурый и важный мужик. —
Будет тебе фигуры-то показывать, а то ведь мы и того…
Пепко волновался целый
день и с горя напился жесточайшим образом. Его скромное исчезновение из Петербурга уже не
было тайной…
— Эге, тихоня… Вот оно куда
дело пошло! Там
есть некоторая белокурая Гретхен или Маргарита. Ну что же, желаю успеха, ибо не завистлив…
— В том-то и
дело, что
есть одно препятствие… гм… да… У Гретхен
есть мать, больная женщина…
Мне хотелось
петь, хотелось думать стихами, хотелось разбудить все Третье Парголово и сказать всем, что Шура красавица и что она завтра останется на весь
день.
Позвольте, Пепко уехал в моих штиблетах, и я целый
день должен
буду оставаться «оригиналом».
В самом
деле, от каких случайностей зависит иногда вся жизнь: не
будь у нас соседа по комнатам «черкеса», мы никогда не познакомились бы с Любочкой, и сейчас эта Любочка не тосковала бы о «хорошем» Пепке.
А я
буду счастлив целый
день, целую вечность…
Эта встреча отравила мне остальную часть
дня, потому что Пепко не хотел отставать от нас со своей дамой и довел свою дерзость до того, что забрался на дачу к Глазковым и выкупил свое вторжение какой-то лестью одной доброй матери без слов. Последняя вообще благоволила к нему и оказывала некоторые знаки внимания. А мне нельзя
было даже переговорить с Александрой Васильевной наедине, чтоб досказать конец моего романа.
В самом
деле, судьба могла бы
быть немного повежливее…
Мое отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на литературу. Не всякому
быть писателем… Я старался не думать о писаной бумаге, хоть
было и не легко расставаться с мыслью о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый
день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
Селезнев протянул сжатый кулак, и я понял, что у него
есть деньги и что он опять предлагает мне братски
разделить их.
День промелькнул незаметно, а там загорелись разноцветные фонарики, и таинственная мгла покрыла «Розу». Гремел хор, пьяный Спирька плясал вприсядку с Мелюдэ, целовал Гамма и вообще развернулся по-купечески. Пьяный Гришук спал в саду. Бодрствовал один Фрей, попрежнему
пил и попрежнему сосал свою трубочку.
Была уже полночь, когда Спирька бросил на пол хору двадцать пять рублей, обругал ни за что Гамма и заявил, что хочет дышать воздухом.
Я тоже поднялся. Трагичность нашего положения, кроме жестокого похмелья, заключалась главным образом в том, что даже войти в нашу избушку не
было возможности: сени
были забаррикадированы мертвыми телами «академии». Окончание вчерашнего
дня пронеслось в очень смутных сценах, и я мог только удивляться, как попал к нам немец Гамм, которого Спирька хотел бить и который теперь спал, положив свою немецкую голову на русское брюхо Спирьки.
— Не в этом
дело… гм… последние
были.
Невыгодное для меня сравнение с Порфиром Порфирычем нисколько не
было обидно: он писал не бог знает как хорошо, но у него
была своя публика, с которой он умел говорить ее языком, ее радостями и горем, заботами и злобами
дня.
Положим, что писатель Селезнев
был маленький писатель, но здесь не в величине
дело, как в одной ткани толщина и длина отдельных ниток теряется в общем.
Как свежую могилу покрывает трава, так жизнь заставляет забывать недавние потери благодаря тем тысячам мелких забот и хлопот, которыми опутан человек. Поговорили о Порфире Порфирыче, пожалели старика — и забыли, уносимые вперед своими маленькими
делами, соображениями и расчетами. Так, мне пришлось «устраивать» свой роман в «Кошнице». Ответ
был получен сравнительно скоро, и Фрей сказал...
К счастью, никого не
было поблизости, и
дело обошлось семейным образом.