Неточные совпадения
Во-первых, опоздал,
а во-вторых, нужно было доканчивать седьмую главу третьей части первого моего романа.
Таких пустырей в глубине Петербургской стороны и сейчас достаточно,
а двадцать лет тому назад их было еще больше.
У меня плелась своя паутина,
а у него — своя.
Меня всегда возмущало это нахальное любопытство уличной толпы в таких случаях,
а теперь в особенности, потому что мне казалось, что канатчик почти принадлежал мне, как собрат по профессии.
Во-первых, они были люди одинокие — муж и жена, может быть, даже и не муж и не жена,
а я хочу сказать, что у них не было детей; во-вторых, они были люди очень небогатые, часто ссорились и вообще вели жизнь мелкого служилого петербургского класса.
Нужно признаться, что я не злоупотреблял своим влиянием, потому что мое вмешательство, очевидно, шло в пользу только виноватой стороны, которой являлся всегда муж,
а я не хотел быть его тайным сообщником.
Мое предположение скоро подтвердилось: послышался с его стороны ласковый шепот и уговариванье,
а потом поцелуй.
—
А если у него маленькие дети остались? — слезливо отвечала жена.
По тону хозяина можно было заключить, что он не был рад неожиданному появлению гостя, который в другое время мог бы явиться спасителем семейного счастья,
а сейчас просто не дал довести до конца счастливый момент.
Дальше я услышал, как хозяин что-то принялся рассказывать гостю,
а тот одобрительно мычал.
— Отлично… Одобряю! — повторял пьяный голос. —
А я сейчас к нему пойду познакомлюсь… да.
— Пожалуйста, оставьте, Порфир Порфирыч, — проговорила хозяйка. — Какое нам дело до других и какое мы имеем право мешать человеку?.. Наконец, я вас прошу, Порфир Порфирыч… Человек пишет,
а вдруг вы ввалитесь, — кому же приятно в самом деле?
— Пишет? Та-ак… — тянул гость и с упрямством пьяного человека добавил: —
А я все-таки пойду и познакомлюсь, черт возьми… Что же тут особенного? Ведь я не съем.
А тут чухонка Лиза заглянула в мою дверь без всякой причины, ухмыльнулась и скрылась, как крыса, укравшая кусок сала.
— Порфир Порфирыч Селезнев, литератор из мелкотравчатых… Прошу любить и жаловать. Да… Полюбите нас черненькими… хе-хе!..
А впрочем, не в этом дело-с… ибо я пришел познакомиться с молодым человеком. Вашу руку…
— Да-с,
а теперь я напишу другой рассказ… — заговорил старик, пряча свой номер в карман. — Опишу молодого человека, который, сидя вот в такой конурке, думал о далекой родине, о своих надеждах и прочее и прочее. Молодому человеку частенько нечем платить за квартиру, и он по ночам пишет, пишет, пишет. Прекрасное средство, которым зараз достигаются две цели: прогоняется нужда и догоняется слава… Поэма в стихах? трагедия? роман?
— Люблю, — шептал пьяный старик, не выпуская моей руки. — Ах, люблю… Именно хорош этот молодой стыд… эта невинность и девственность просыпающейся мысли. Голубчик, пьяница Селезнев все понимает… да!
А только не забудьте, что канатчик-то все-таки повесился. И какая хитрая штука: тут бытие, вившее свою веревку несколько лет, и тут же небытие, повешенное на этой самой веревке. И притом какая деликатность: пусть теперь другие вьют эту проклятую веревку… хе-хе!
— Зачем пропивать?.. Вот у вас пальто холодное,
а скоро наступит зима. Мало ли что можно приобрести на эти деньги?
— Вот вы говорите одно,
а думаете другое: пропьет старый черт. Так? Ну, да не в этом дело-с… Все равно пропью,
а потом зубы на полку. К вам же приду двугривенный на похмелье просить… хе-е!.. Дадите?
— О, юноша, юноша… Ну, да не в этом дело. Д-да…
А слыхали вы, юноша, нечто о волчьем хлебе?
А это вот какая история-с, юноша.
Сразу голубчик слопает,
а потом опять голодать.
А кстати, вот что, пойдемте в одно место злачное?
Вы газеты почитаете,
а я просияю божественной теплотой.
На лекции идти было поздно, работа расклеилась, настроение было испорчено, и я согласился. Да и старик все равно не уйдет. Лучше пройтись,
а там можно будет всегда бросить компанию. Пока я одевался, Порфир Порфирыч присел на мою кровать, заложил ногу на ногу и старчески дребезжавшим тенорком пропел...
А меня ваша чухоночка подстроила: «она пишет… день пишет и ночь пишет».
Наверно, думаю, этакой романище закатил в пяти частях,
а самому жрать нечего.
Э, батенька, сие не обогатит,
а кусочек хлеба с маслом даст…
Да вот я вас привезу прямо в академию,
а там уж научат.
— Тоже Попов,
а попросту — Пепко, — сам отрекомендовался он, протягивая длинную сырую руку.
Бывают такие роковые дни, когда жизнь поворачивает в новое русло,
а человек этого не чувствует, поддаваясь течению.
И мне хочется пожать эту холодную сырую руку, хочется слышать неровный крикливый голос Пепки, странный смех — он смеялся только нижней частью лица,
а верхняя оставалась серьезной; хочется, наконец, видеть себя опять молодым, с единственным капиталом своих двадцати лет.
Позвольте, это, кажется, получается маленькое отступление,
а Пепко ненавидел лиризм, и я не буду оскорблять его памяти.
— Ну, что же из этого? — сурово спросил Фрей, посасывая свою трубочку. — У каждого есть своя веревочка,
а все дело только в хронологии…
—
А не болтай… — сказал Пепко. — Никто за язык не тянет. Наконец, можно и на одну тему писать. Все дело в обработке сюжета, в деталях.
Мой ответ, видимо, произвел неблагоприятное впечатление,
а Пепко сделал какую-то гримасу, отвернулся и фыркнул.
— Ничего, ничего, юноша… — успокаивал меня Селезнев. — Всему свое время…
А впрочем, не в этом дело-с!..
Поданная водка быстро оживила всю компанию,
а Селезнев захмелел быстрее всех. В общей зале давно уже была «поставлена машина», и под звуки этой трактирной музыки старик блаженно улыбался, причмокивал, в такт раскачивал ногой и повторял...
— Да-с, у каждого есть своя веревочка… Верно-с!..
А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш… Не с кого взять. И жена, которая пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом остались. Был канатчик, и нет канатчика,
а Порфир Порфирыч напишет рассказ «Веревочка» и получит за оный мзду…
Чтобы поправить свою неловкость с первой рюмкой, я выпил залпом вторую и сразу почувствовал себя как-то необыкновенно легко и почувствовал, что люблю всю «академию» и что меня все любят. Главное, все такие хорошие…
А машина продолжала играть, у меня начинала сладко кружиться голова, и я помню только полковника Фрея, который сидел с своей трубочкой на одном месте, точно бронзовый памятник.
Я лежал на какой-то твердой, как камень, клеенчатой кушетке,
а рядом у стены стояла кровать.
По смятой подушке и обитому одеялу я мог сделать предположение, что на ней кто-то спал и вышел,
а следовательно, должен вернуться.
Он, очевидно, рассчитывал на эффект этого открытия,
а так как такового не получилось, то неожиданно прибавил...
— Я уж это давно слышу. Пьянствовать вы можете,
а денег за квартиру нет. Вчера вы в каком виде пришли, да еще какого-то пьяницу с собой привели…
— Не даром, но предположите, что деньги могли быть у третьего лица, совершенно непричастного к настоящему вопросу о квартирной плате. Конечно, нравственная сторона всего дела этим не устраняется: мы были несколько навеселе, это верно. Но мир так прекрасен, Федосья Ниловна,
а человек так слаб…
Где-то послышался сдержанный смех, затем дверь отворилась, и я увидел длинный коридор, в дальнем конце которого стояла средних лет некрасивая женщина,
а в ближнем от меня Пепко. В коридор выходило несколько дверей из других комнат, и в каждой торчало по любопытной голове — очевидно, глупый смех принадлежал именно этим головам. Мне лично не понравилась эта сцена, как и все поведение Пепки, разыгрывавшего шута. Последнее сказывалось главным образом в тоне его голоса.
—
А на закуску-то и не хватило… — резюмировал Пепко тайный ход своих мыслей.
— Проклятая баба… — ворчал Пепко, подходя к письменному столу и вынимая из письменного прибора вторую, чистую чернильницу. — Вот из чего придется пить водку. Да…
А что касается пива… Позвольте…
Пепко быстро окинул меня испытующим взором,
а потом подошел и молча пожал руку.