Неточные совпадения
Писарь сделал Вахрушке выразительный знак, и неизвестный человек исчез в дверях волости. Мужики все время стояли без шапок, даже когда дроги исчезли, подняв облако пыли. Они постояли еще несколько времени, погалдели и разбрелись по домам, благо
уже солнце закатилось и с реки потянуло сыростью. Кое-где в избах мелькали огоньки. С ревом и блеяньем прошло стадо, возвращавшееся с поля. Трудовой крестьянский день кончался.
— Это
уж напрасно, Харитон Артемьич. Горденек ты, как я погляжу. И птица перо в перо не родится, а
где же зятьев набрать под одну шерсть?
День
уже склонялся к вечеру, и где-то звонили к вечерне.
Дорога шла правым степным берегом,
где зеленым ковром расстилались поемные луга, а за ним разлеглась
уже степь, запаханная только наполовину.
Последними
уже к большому столу явились два новых гостя. Один был известный поляк из ссыльных, Май-Стабровский, а другой — розовый, улыбавшийся красавец, еврей Ечкин. Оба они были из дальних сибиряков и оба попали на свадьбу проездом, как знакомые Полуянова. Стабровский, средних лет господин, держал себя с большим достоинством. Ечкин поразил всех своими бриллиантами, которые у него горели везде,
где только можно было их посадить.
«Вот
уж поистине, что не знаешь,
где потеряешь,
где найдешь», — удивлялся он сам.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька
уже понимала, как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами,
где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
Познакомив с женой, Стабровский провел гостя прежде всего в классную,
где рядом с партой Диди стояла
уже другая новенькая парта для Устеньки. На стенах висели географические карты и рисунки, два шкафа заняты были книгами, на отдельном столике помещался громадный глобус.
Это
уже окончательно переломило терпение Диди, — девочка расхохоталась неудержимым детским хохотом и убежала в детскую,
где англичанка
уже укладывала свои чемоданы.
Уж все пронюхали,
где жареным пахнет.
Вечером, измучившись от тоски, Харитина отправилась к матери,
где, к своему удивлению, застала Замараева, который
уже называл ее сестрицей.
Склады и кабаки открывались в тех же пунктах,
где они существовали у Прохорова и К o, и открывалось наступательное действие понижением цены на водку. Получались
уже технические названия дешевых водок: «прохоровка» и «стабровка». Мужики входили во вкус этой борьбы и усиленно пропивались на дешевке. Случалось нередко так, что конкуренты торговали
уже себе в убыток, чтобы только вытеснить противника.
Из простого зауральского села он превратился в боевой торговый пункт,
где начала развиваться
уже городская торговля, как лавки с красным товаром, и даже появился галантерейный магазин.
Вахрушка, не внимая предостережению Галактиона, прямо из писарского дома опять ринулся в кабак. Широкая деревенская улица была залита народом. Было
уже много пьяных. Народ бежал со стеклянною посудиной, с квасными жбанами и просто с ведерками. Слышалось пьяное галденье, хохот, обрывки песен. Где-то надрывалась гармония.
Заручившись кредитом, Галактион полетел в Тюмень,
где у него
уже был на примете продававшийся пароход.
Раз под пьяную руку он даже проболтался, но ему никто не поверил, — это
уже было недалеко от Запольского уезда,
где полуяновская слава еще жила.
— Ох,
уж эта мне форма!.. Зарез. Все по форме меня надували, а зятья лучше всех…
Где же правда-то? Ведь есть же она, матушка? Меня грабят по форме, а я должен молчать… Нет, шалишь!
Выйдя от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему идти. Раньше он предполагал завернуть к тестю, чтобы повидать детей, но сейчас он не мог этого сделать. В нем все точно повернулось. Наконец, ему просто было совестно. Идти на квартиру ему тоже не хотелось. Он без цели шел из улицы в улицу, пока не остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало
уже темнеть, и кое-где в окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу. За дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
В Суслон приехали ночью. Только в одном поповском доме светился огонек. Где-то ревела голодная скотина. Во многих местах солома с крыш была
уже снята и ушла на корм. Вот до чего дошло! Веяло от всего зловещею голодною тишиной. Навстречу вышла голодная собака, равнодушно посмотрела на приезжих, понюхала воздух и с голодною зевотой отправилась в свою конуру.
К своему ужасу он слышал, что пара
уже гонится за ним. Лошадь устала и плохо прибавляла ходу.
Где же одной уйти от пары? Анфим
уже слышал приближавшийся топот и, оглянувшись, увидел двух мужиков в кошевке. Они были
уже совсем близко и что-то кричали ему. Анфим начал хлестать лошадь вожжами.
— Это
уж мое дело. Ведь я не спрашиваю,
где вы деньги берете. Одним словом, нам нечего разговаривать.
Ну, так вот-с, продолжаю-с: остроумие, по-моему, великолепная вещь-с; это, так сказать, краса природы и утешение жизни, и уж какие, кажется, фокусы может оно задавать, так что
где уж, кажется, иной раз угадать какому-нибудь бедненькому следователю, который притом и сам своей фантазией увлечен, как и всегда бывает, потому тоже ведь человек-c!
Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки,
где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович
уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только
уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
«Скажи, служивый, рано ли // Начальник просыпается?» // — Не знаю. Ты иди! // Нам говорить не велено! — // (Дала ему двугривенный). // На то у губернатора // Особый есть швейцар. — // «А
где он? как назвать его?» // — Макаром Федосеичем… // На лестницу поди! — // Пошла, да двери заперты. // Присела я, задумалась, //
Уж начало светать. // Пришел фонарщик с лестницей, // Два тусклые фонарика // На площади задул.
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, //
Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал
уже, // Кому отдаст всю жизнь свою // И за кого умрет.
С ребятами, с дево́чками // Сдружился, бродит по лесу… // Недаром он бродил! // «Коли платить не можете, // Работайте!» — А в чем твоя // Работа? — «Окопать // Канавками желательно // Болото…» Окопали мы… // «Теперь рубите лес…» // — Ну, хорошо! — Рубили мы, // А немчура показывал, //
Где надобно рубить. // Глядим: выходит просека! // Как просеку прочистили, // К болоту поперечины // Велел по ней возить. // Ну, словом: спохватились мы, // Как
уж дорогу сделали, // Что немец нас поймал!