Неточные совпадения
И в самом-то
деле,
эти приказчики всегда нехристями живут, да и других на грех наводят.
— А зачем по-бабьи волосы девке плетут? Тоже и штаны не подходящее
дело… Матушка наказывала, потому как слухи и до нас пали, что полумужичьем девку обряжаете. Не порядок
это, родимый мой…
— Я
дело говорю, — не унимался Егор. — Тоже вот в куфне сидел даве… Какой севодни у нас день-от, а стряпка говядину по горшкам сует… Семка тоже говядину сечкой рубит…
Это как?..
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на
эту любезность, и только голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым
делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
Листовое кровельное железо составляло главный предмет заводского производства, и Лука Назарыч особенно следил за ним, как и за кричным:
это было старинное кондовое
дело, возникшее здесь с основания фабрики и составлявшее славу Мурмосских заводов.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то
день и не поспать: не много таких
дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А
это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Куда торопиться-то? Не такое
дело… Торопятся, душа моя, только блох ловить. Да и не от нас
это самое
дело зависит…
Оставив с Нюрочкой горничную Катрю, Петр Елисеич вернулся к гостям. Радостный
день был для него испорчен
этим эпизодом: в душе поднялись старые воспоминания. Иван Семеныч старался не смотреть на него.
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена ест, как ржавчина». С
этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные в житейских
делах.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое.
Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на
это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где
дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в
этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
«Три пьяницы» вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что
днем в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала в
это время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть все свое бабье
дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.
Это участие растрогало Рачителиху, и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой
дело горело в руках, — ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив, в чем
дело, он только строго покачал головой.
Страшное
это было
дело, когда оба конца, Туляцкий и Хохлацкий, сбежались смотреть на даровой позор невесты с провинкой.
Обыкновенно фабрику останавливали после Петрова
дня до успенья:
это была заводская страда.
— Нет, уж пусть лучше
это остается… Умру, тогда
делите, как знаете.
Некрасивая Дарья, видимо,
разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она была в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке, голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами.
— Да
дело не маленькое, родимый мой… Вот прошла теперь везде воля, значит, всем хрестьянам, а как насчет земляного положенья? Тебе
это ближе знать…
С женой Тит не любил разговаривать и только цыкнул на нее: не бабьего
это ума
дело.
— Конешно, не бабьего
это ума
дело, — авторитетно подтвердил Тит, державший своих баб в качестве бессловесной скотины. — Надо обмозговать
дело.
— Уж
это што и говорить, — соглашались все. — Как по другим прочиим местам добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться… В аккурате надо
дело делать.
Петр Елисеич был другого мнения, которое старался высказать по возможности в самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует, а между тем заводское
дело процветает благодаря машинам и улучшениям в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже будет выгоднее и для заводов
эта новая система хозяйства.
— Вот тебе и кто будет робить! — посмеивался Никитич, поглядывая на собравшийся народ. — Хлеб за брюхом не ходит, родимые мои… Как же
это можно, штобы этакое обзаведенье и вдруг остановилось? Большие миллионты в него положены, — вот
это какое
дело!
— Замолол!.. Не твоего
это ума
дело!..
— Ну, твое
дело, а я
этого Кирилла живою рукой подмахну. Своего парня ужо пошлю на рыжке.
За
день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно, к могилке о. Спиридона, а от нее свернули на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок…
Это было на руку беглецам. Скоро показался и Талый, то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
— Самое
это наше
дело по гостям ездить, — ответил Мосей, подозрительно оглядывая Аграфену.
Дорога опять превратилась в маленькую тропу, на которой даже и следа не было, но инок Кирилл проехал бы всю
эту «пустыню» с завязанными глазами: было похожено и поезжено по ней по разным скитским
делам.
— И спрашивай баб да робят, коли своего ума не стало, — отвечал Тит. — Разе
это порядок, штобы с бабами в этаком
деле вязаться? Бабий-то ум, как коромысло: и криво, и зарубисто, и на два конца…
— А сама виновата, — подтягивал Антип. — Ежели которая девка себя не соблюдает, так ее на части живую разрезать… Вот
это какое
дело!.. Завсегда девка должна себя соблюдать, на то и званье у ней такое: девка.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину
дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в
это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
В сущности он очень любил
эту простую и добрую женщину, но зачем она вмешивается в чужие
дела?
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как
это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать:
дело сделано. И я не жалею.
—
Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати человек, а за каждым нужен глаз… Наше
дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
В господский дом для увещания в тот же
день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику». Каждый повторял свое и каждый стоял на своем. Особенно в
этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
Туляцкому и Хохлацкому концам было не до
этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все
дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
От
этой картины общего разгрома дрогнуло сердце даже у Тита Горбатого, и у него в голове зашевелилась мысль, уж ладно ли
дело затеялось.
В
это время обыкновенно в Туляцком конце «играли свадьбы», а нынче только Чеботаревы выдали одну дочь, да и то все
дело свертели на скорую руку, так что свадьба походила на пожар.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим
делом. Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой.
Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько
дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все
дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита
этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
— Доброе
дело, — согласился Петр Елисеич, припоминая историю Тараска. — По-настоящему, мы должны были его пристроить, да только у нас такие порядки, что ничего не разберешь… Беда будет всем
этим сиротам, престарелым и увечным.
Как он любил
это заводское
дело, которое должен оставить неизвестно для чего!
—
Это не наше
дело… — заговорил он после неприятной паузы. — Да и тебе пора спать. Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все, что там говорят. Знаешь, что я
этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а ты их повторяешь.
— Што ты, Петр Елисеич?.. Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся ты на меня даве,
это точно, а только я-то и ухом не веду… Много нас, хошь кого вышибут из терпения. Вот хозяйка у меня посерживается малым
делом: утром половик выкинула… Нездоровится ей.
— Какой же ты после
этого солдат? — удивлялся Палач. — Эх, служба, служба, плохо
дело…
Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без
дела только место просиживает да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну, и пусть сидит, черт с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили
эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
Первым
делом Илюшка подарил матери платок, и
это внимание прошибло Рачителиху.
Про черный
день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг, а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так
это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по другим операциям, как та же хлебная торговля.
Аграфена приехала в скиты осенью по первопутку, и в течение двух лет мать Енафа никуда не позволяла ей носу показать.
Этот искус продолжался вплоть до поездки в Самосадку на похороны Василисы Корниловны. Вернувшись оттуда, мать Енафа особенно приналегла на свою черноризицу: она подготовляла ее к Петрову
дню, чтобы показать своим беспоповцам на могилке о. Спиридония. Аглаида выучила наизусть «канун по единоумершем», со всеми поклонами и церемониями древлего благочестия.
Это известие взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать себя. В самом
деле, неспроста поволоклась Фаина такую рань… Нужно было и самим торопиться. Впрочем, сборы были недолгие: собрать котомки, взять палки в руки — и все тут. Раньше мать Енафа выходила на могилку о. Спиридония с своими дочерьми да иноком Кириллом, а теперь захватила с собой и Аглаиду. Нужно было пройти пешком верст пятьдесят.
До Петрова
дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался.
Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать.
Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.