Неточные совпадения
— А зачем по-бабьи волосы девке плетут? Тоже и штаны не подходящее дело… Матушка наказывала, потому как слухи и до нас
пали, что полумужичьем девку обряжаете. Не порядок это, родимый мой…
После обеда Лука Назарыч, против обыкновения, не лег
спать, а отправился прямо на фабрику. Петр Елисеич торопливо накинул на худые плечи свою суконную шинель серостального цвета с широким краганом [Краган — накидной меховой воротник.] и по обычаю готов был сопутствовать владыке.
Петр Елисеич только пожал плечами и побрел на огонек в сарайную, — ему еще не хотелось
спать, а на людях все-таки веселее.
«Этот зачем
попал сюда?» — подумал Петр Елисеич, но не вернулся и спокойно пошел на шум голосов.
—
Спать пора, — ответил Мухин. — Завтра рано вставать.
— Щось таке:
спать?.. А ты лягай, голубчику, вместе з нами, з козаками, о-тут, покотом.
Караульный Антип ходил вокруг господского дома и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает, как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу
спать любят. Антип был человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
Когда, в середине прошлого столетия, эта полоса целиком
попала в одни крепкие руки, Ключи превратились в Ключевской завод, а Самосадка так и осталась пристанью.
Если идти из Кержацкого конца по заводской плотине, то на другом берегу пруда вы
попадали прямо в заводскую контору.
Малороссы и великороссы были «пригнаны» на Урал и
попали в Ключевской завод, где и заняли свободные места по р.
Попасть «в медную гору», как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не говоря уже о вспомогательных заводских работах, как поставка дров, угля и руды или перевозка вообще.
Старик жил крепко и редко куда показывался, а
попасть к нему на заимку было трудно, — ее сторожила целая стая злющих собак.
— Эй, Васюк, вставай! — будил Груздев мальчика лет десяти, который
спал на подушках в экипаже счастливым детским сном. — Пора, брат, а то я уеду один…
Разбитная была бабенка, увертливая, как говорил Антип, и успевала управляться одна со всем хозяйством. Горничная Катря
спала в комнате барышни и благодаря этому являлась в кухню часам к семи, когда и самовар готов, и печка дотапливается, и скатанные хлебы «доходят» в деревянных чашках на полках. Теперь Домнушка ругнула сонулю-хохлушку и принялась за работу одна.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там
спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
После веселого обеда весь господский дом
спал до вечернего чая. Все так устали, что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали только дети.
Притащили Домнушку из кухни и, как она ни упиралась, заставили выпить целый стакан наливки и поставили в круг. Домнушка вытерла губы, округлила правую руку и, помахивая своим фартуком, поплыла
павой, — плясать была она первая мастерица.
— Не нужно об этом думать, глупенькая.
Спи…
В это роковое число
попали Петька Жигаль и хохленок Сидор Карпыч.
Мещанский король Луи-Филипп ежегодно приглашал первого ученика из Ecole polytechnique к своему обеду, и таким образом самосадскии кержак, сын жигаля Елески,
попал в Елисейский дворец.
Всего более удивляли одеревеневший в
напастях заводский люд европейские костюмы «заграничных», потом их жены — «немки» и, наконец, та свобода, с какой они держали себя.
Убедившись, что Нюрочка
спит крепко, Петр Елисеич отправился к себе в кабинет, где горел огонь и Сидор Карпыч гулял, по обыкновению, из угла в угол.
Петр Елисеич схватил себя за голову и
упал на кушетку; его только теперь взяло то горе, которое давило камнем целую жизнь.
Это известие совсем ошеломило Ганну, у ней даже руки повело от ужаса, и она только смотрела на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником. На лавке, подложив старую свитку в головы,
спала мертвым сном Федора.
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу
спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже
спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
Через полчаса она вернулась: Терешка
спал в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая Ганна слушала сноху и качала головой. Закричавший в задней избе ребенок заставил Лукерью уйти, наконец, к себе.
Всю ночь до свету не
спала Ганна.
Все знали, что старику помог второй сын, Макар, который
попал в лесообъездчики и стал получать доходы.
Еще был бы служащий или просто
попал куда «на доходы», как лесообъездчик Макар, тогда другое дело, а то учитель — последнее дело.
Единственный заводский вор знал только одну работу:
пасти лошадей.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь
попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
— Перестань, Дуня, — ласково уговаривал ее Груздев и потрепал по плечу. — Наши самосадские старухи говорят так: «Маленькие детки матери
спать не дают, а большие вырастут — сам не уснешь». Ну, прощай пока, горюшка.
Они пошли каким-то темным переходом и
попали в другую светелку, выходившую широким балконом прямо на улицу.
Второй брат
упал под первого борца, и торжествовали самосадчане.
Он хотел подняться, но только застонал, — левая нога, которою он ударил Спирьку, была точно чужая, а страшная боль в лодыжке заставила его застонать. Самойло Евтихыч
пал ничком, его окружили и начали поднимать.
Но не успели пристанские порадоваться хорошенько, как Матюшка грузно ударился о землю, точно
пала чугунная баба, какою заколачивают сваи.
Нюрочка, конечно,
спала счастливым детским сном, а Петр Елисеич долго ворочался, прислушиваясь к праздничному шуму гулявшей пристани и пьяным песням.
Спи, милая девочка, пока заботы и огорчения больших людей не беспокоят твоего детского, счастливого сна!..
В первые две недели такой страды все снохи «
спадали с тела» и только потом отдыхали, когда поспевала гребь и вообще начиналась раздышка.
Из хохлов в эту компанию
попал один Коваль.
Мавра обходила с займами все покосы и всем надоела, а Наташка часто ложилась
спать совсем голодная.
Раньше хоть
спала, а тут и ночь не спится, — обидела ее мать.
Давно ободняло уж, а Наташка
спит,
спит и сама дивится, что никто ее не будит.
На Тита
нападали сомнения: как да что?
— Первая причина, Лука Назарыч, что мы не обязаны будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, — почтительнейше докладывал Овсянников. — А побочных сколько было расходов: изба развалилась, лошадь
пала, коровы нет, — все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить народ. А теперь пусть сами живут, как знают…
— Обнаковенно,
Пал Иваныч… Первое дело человеку надобно жрать, родимый мой.
— Эй, Иванычи, старайся!.. — кричал Терешка. — А я вас жалованьем… четыре недели на месяц, пятую
спать.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли
напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Лестовка поднималась и
падала, не нанося удара, а мастерица мучилась про себя, что потакает племяннице и растит в ней своего врага.
Начетчица дернула за шнурок и, не торопясь, начала надевать ступни, хотя ноги не слушались ее и
попадали все мимо.