Неточные совпадения
Петр Елисеич пригласил гостей в столовую откушать, что бог послал.
О. Сергей сделал нерешительное движение убраться восвояси, но исправник взял его под руку и потащил в столовую,
как хозяин.
Несмотря на эти уговоры,
о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль
какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
Конечно, вся фабрика уже знала
о приезде главного управляющего и по-своему приготовилась,
как предстать пред грозные очи страшного владыки, одно имя которого производило панику.
Попасть «в медную гору»,
как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не говоря уже
о вспомогательных заводских работах,
как поставка дров, угля и руды или перевозка вообще.
Отдельно держались приезжие,
как своего рода заводская аристократия, Овсянников, Груздев, исправник, старик Основа и
о. Сергей. К ним присоединились потом Ефим Андреич и Ястребок. Основа, плечистый и широкий в кости старик, держал себя совершенно свободно,
как свой человек. Он степенно разглаживал свою седую, окладистую бороду и вполголоса разговаривал больше с Груздевым. В своем раскольничьем полукафтане, с подстриженными в скобку волосами, Основа резко выделялся из остальных гостей.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными,
как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили
о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
О,
как любила когда-то она вот эту кудрявую голову, сколько приняла из-за нее всякого сраму, а он на свою же кровь поднимается…
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике.
О,
как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой.
Родное оставалось в такой дали, что
о нем думали,
как о чем-то чужом.
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и
как случилось, но Коваль уже спал на лавке и,
как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна не знала,
о ком теперь сокрушаться:
о просватанной Федорке или
о посаженном в машинную Терешке.
— Вон
какие славные избы у туляков… — невольно сравнила старуха туляцкую постройку с своей хохлацкой. — Наши хохлы ленивые да пьянчуги…
о, чтоб им пусто было!.. Вон тулянки уж печки истопили, а наши хохлушки только еще поднимаются…
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы
как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда
о заводах и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать
о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели друг друга,
как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
Но не успели пристанские порадоваться хорошенько,
как Матюшка грузно ударился
о землю, точно пала чугунная баба,
какою заколачивают сваи.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал,
как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше
о своем Туляцком конце.
— Не можно, сват… Жинка завсегда хитрее. Да… А я слухал,
как приказчичья Домна с Рачителихой в кабаке
о своем хлебе толковали. Оттак!
О переговорах стариков на покосе бабы тоже знали, что еще сильнее конфузило таких упрямых людей,
как Тит Горбатый.
Прежде чем приступить к делу, старички поговорили
о разных посторонних предметах,
как и следует серьезным людям; не прямо же броситься на человека и хватать его за горло.
— Не могу я вам сказать: уезжайте, — говорил он на прощанье. — После, если выйдет
какая неудача, вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы подумаете, что я
о себе хлопочу. Подумайте сами…
— Ох, убьют меня братаны-то…
как узнают, сейчас и убьют… — опять запричитала Аграфена и начала колотиться виноватою головой
о пол.
Таисья теперь думала
о том,
как бы благополучно миновать куренную повертку, которая выходила на самосадскую дорогу в половине, — попадутся куренные,
как раз узнают по пегашке и расскажут брательникам.
Аграфена начала думать
о себе,
как о заживо похороненной, и страшная тоска давила ее.
Не думала
о переселении в орду только такая беспомощная голь,
как семья Окулка, перебивавшаяся кое-как в покосившейся избушке на краю Туляцкого конца.
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал
о больших европейских городах,
о музеях,
о разных чудесах техники и вообще
о том,
как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный мир, и она каждый раз решала про себя, что,
как только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти в свою комнату.
О чем они говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них в доме вообще что-то неладно, не так,
как прежде.
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала
о своей матери, которую помнила
как во сне.
Матюшка думал крайне тяжело, точно камни ворочал, но зато раз попавшая ему в голову мысль так и оставалась в Матюшкином мозгу,
как железный клин. И теперь он лежал и все думал
о мочеганке Катре, которая вышла сейчас на одну стать с сестрой Аграфеной. Дуры эти девки самые…
— Пока ничего особенного, Иван Семеныч, а
о бунте не слыхал. Просто туляки затеяли переселяться в Оренбургскую губернию,
о чем я уже писал в свое время главному заводоуправлению. По моему мнению, явление вполне естественное. Ведь они были пригнаны сюда насильно,
как и хохлы.
До сих пор ни на фабрике, ни в кабаке, нигде не поднималось разговоров
о тех жестокостях, которые проделывались еще недавно на заводах, а теперь все это всплыло,
как масло на воде.
Ключевской завод под мягким управлением Мухина успел забыть многое, а
о старых жестокостях напоминали только крепостные разбойники да дураки,
как жертвы своего времени.
Морок посидел с пудлинговыми и тоже поговорил ни
о чем,
как с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая с нетерпением,
какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, — не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли
о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки,
как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
О Мурмосе у ней сложилось какое-то фантастическое представление,
как о своего рода чуде: это большой-большой город, с каменными домами, громадною фабрикой, блестящими магазинами и вообще редкостями.
— Да ты говоришь только
о себе сейчас, а
как подумаешь, так около себя и других найдешь,
о которых тоже нужно подумать. Это уж всегда так… Обидно, несправедливо, а других-то и пожалеешь. Фабрику свою пожалеешь!..
Дома Петра Елисеича ждала новая неприятность,
о которой он и не думал. Не успел он войти к себе в кабинет,
как ворвалась к нему Домнушка, бледная, заплаканная, испуганная. Она едва держалась на ногах и в первое мгновение не могла выговорить ни одною слова, а только безнадежно махала руками.
Татьяне было так тяжело, что она сама молила бога
о своей смерти: она всем мешала, и, когда ее не будет, Макар женится на другой и заживет,
как следует хорошему мужику.
Она любила думать
о себе,
как о мертвой: лежит она, раба божия Татьяна, в сосновом гробу, скрестив на груди отработавшие руки, тихо и Мирно лежит, и один бог видит ее материнскую душу.
О других детях,
как Петр Елисеич и Егор, она даже не вспоминала.
Нюрочку удивило,
какая маленькая могилка была вырыта для бабушки Василисы, а потом ей сделалось страшно, когда мерзлая земля застучала
о гробовую крышку и бабы неистово запричитали.
— Ну, а ты сам-то
как о своей голове понимаешь?
Из-под Мохнатенькой вышли ранним утром, а заночевали в Чистом болоте, на каком-то острове,
о котором знал один Кирилл. Когда все скитницы заснули около огонька,
как зарезанные, инок спросил неспавшую Аглаиду...
Набралось много других скитниц, старичков и старушек, но все они встречались только на таких богомольях,
как могилка
о.
— Я?..
Как мне не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю
о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и
о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось…
Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит…
Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— И думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. — Ведь мы не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так и я-то не
о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки попадет. Чужой человек, чужой и есть… Сегодня здесь, завтра там, а мы, заводские, уж никуда не уйдем. Свое лихо…
Как пошлют какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда что буду делать?
Сергеем старики только и слышали,
как Тит рассказывал
о смерти своей старухи, а
о.
Когда старая Ганна Ковалиха узнала
о возвращении разбитой семьи Горбатых, она ужасно всполошилась. Грозный призрак жениха-туляка для Федорки опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою «крашанку»,
как мертвую. Пока еще, конечно, ничего не было, и сват Тит еще носу не показывал в хату к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но все равно — сваты где-нибудь встретятся и еще раз пропьют Федорку.
Мир перед ее глазами расстилался в грехе и несовершенствах,
как библейская юдоль плача, а на себя она смотрела
как на гостью, которая пришла, повернулась и должна уже думать
о возвращении в неизвестное и таинственное «домой».
Многого она, конечно, не понимала,
как все дети, а
о многом уже начинала догадываться.
Ефим Андреич знал
о деньгах, которые были отданы Петром Елисеичем Груздеву на честное слово,
как знал и то, что это было все состояние Петра Елисеича.