Неточные совпадения
— Отчего же ты мне прямо
не сказал,
что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а
о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно…
Что вам говорил Мосей про волю?
Петр Елисеич хотел сказать еще что-то, но круто повернулся на каблуках, махнул платком и, взяв Сидора Карпыча за руку, потащил его из сарайной. Он даже ни с кем
не простился,
о чем вспомнил только на лестнице.
Попасть «в медную гору», как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо хуже,
чем «огненная работа» на фабрике,
не говоря уже
о вспомогательных заводских работах, как поставка дров, угля и руды или перевозка вообще.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они
не заметили,
что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал
о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика,
что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна
не знала,
о ком теперь сокрушаться:
о просватанной Федорке или
о посаженном в машинную Терешке.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька
не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот
о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Все эти церемонии были проделаны так быстро,
что девочка
не успела даже подумать
о сопротивлении, а только со страхом ждала момента, когда она будет целовать руку у сердитой бабушки.
Прежде
чем приступить к делу, старички поговорили
о разных посторонних предметах, как и следует серьезным людям;
не прямо же броситься на человека и хватать его за горло.
— Отсоветовать вам я
не могу, — говорил
о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете,
что я это
о себе буду хлопотать… А
не сказать
не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то
не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает,
что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
—
Не могу я вам сказать: уезжайте, — говорил он на прощанье. — После, если выйдет какая неудача, вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы подумаете,
что я
о себе хлопочу. Подумайте сами…
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил грустный и ни
о чем не говорил с ней, а потом опять все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти в свою комнату.
О чем они говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила,
что у них в доме вообще что-то неладно,
не так, как прежде.
— Пока ничего особенного, Иван Семеныч, а
о бунте
не слыхал. Просто туляки затеяли переселяться в Оренбургскую губернию,
о чем я уже писал в свое время главному заводоуправлению. По моему мнению, явление вполне естественное. Ведь они были пригнаны сюда насильно, как и хохлы.
Иван Семеныч бился со стариками целых два дня и ничего
не мог добиться. Даже был приглашен к содействию
о. Сергей, увещания и советы которого тоже
не повели ни к
чему. Истощив весь запас своей административной энергии, Иван Семеныч махнул рукой на все.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били, других он сам бил. Но он
не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни
о чем с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Морок посидел с пудлинговыми и тоже поговорил ни
о чем, как с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая с нетерпением, какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, —
не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно,
что сват Тит уехал и ни разу
не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было
не до вероломного свата, — старик
не мог отвязаться от мысли
о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Татьяне было так тяжело,
что она сама молила бога
о своей смерти: она всем мешала, и, когда ее
не будет, Макар женится на другой и заживет, как следует хорошему мужику.
О переселенцах
не было ни слуху ни духу, точно они сквозь землю провалились. Единственное известие привезли приезжавшие перед рождеством мужики с хлебом, — они сами были из орды и слышали,
что весной прошел обоз с переселенцами и ушел куда-то «на линию».
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К
о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому
что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду…
Не вышло бы
чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
Таисья даже попятилась от такой неожиданности. Златоустовские поморцы-перекрещенцы
не признавали
о. Спиридония за святого и даже смеялись над ним, а тут вдруг выкатил сам Гермоген, первый раскольщик и смутьян… Чуяло сердце Таисьи,
что быть беде! За Гермогеном показалась из тумана голова лошади, а на ней ехал верхом Макар Горбатый.
Случившийся на могилке
о. Спиридония скандал на целое лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно по скитам. Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос у ней лучше,
чем у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и других срамить
не доводится. Мать Енафа
не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна,
что Гермоген с могилки
о. Спиридония едва живой уплел ноги.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и
о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть,
что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы
не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— И думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. — Ведь мы
не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так и я-то
не о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки попадет. Чужой человек, чужой и есть… Сегодня здесь, завтра там, а мы, заводские, уж никуда
не уйдем. Свое лихо… Как пошлют какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда
что буду делать?
Прямым следствием этого невыяснившегося еще движения являлось то,
что ни на Ключевском заводе, ни в Мурмосе уставной грамоты население еще
не подписывало до сих пор, и вопрос
о земле оставался открытым.
В самый день похорон, — хоронили покойницу ночью, чтобы
не производить соблазна, — прискакал с Самосадки нарочный с известием,
что груздевский караван разбился. Это грозило полным разорением, а между тем Груздев отнесся к этому несчастию совершенно спокойно, точно дело шло
о десятке рублей.
Да и говоришь-то ты совсем
не то,
о чем мысли держишь, скитскими-то грехами ты глаза отводишь.
Багаж главного управляющего заключался всего в одном чемоданчике,
что уже окончательно сконфузило Аристашку. Верный слуга настолько растерялся,
что даже забыл предупредить конторских служителей
о налетевшей грозе, и сам чуть
не проспал назначенные шесть часов. Когда он подал самовар прямо в кабинет, Голиковский вынул из кармана дешевенькие серебряные часы с копеечною стальною цепочкой и, показывая их Аристашке, заметил...
Он так пытливо и проницательно смотрел,
что Нюрочка даже покраснела. Ей вдруг сделалось неловко. А
о. Сергей все сидел и,
не торопясь, расспрашивал ее
о разных разностях, как старый и хороший друг.
Крепкий человек Макар,
не будет рассказывать,
о чем думает.
Тит только качал головой. Татьяна теперь была в доме большухой и всем заправляла. Помаленьку и Тит привык к этому и даже слушался Татьяны, когда речь шла
о хозяйстве. Прежней забитой бабы точно
не бывало. Со страхом ждала Татьяна момента, когда Макар узнает,
что Аграфена опять поселилась в Kepжацком конце. Когда Макар вернулся из лесу, она сама первая сказала ему это. Макар
не пошевелился, а только сдвинул сердито брови.
То,
что некогда было с Аграфеной, повторилось сейчас с Федоркой, с тою разницей,
что Ганна «покрыла» глупую девку и
не сказала никому об ее грехе.
О будущем она боялась и подумать. Ясно было пока одно,
что Федорке
не бывать за Пашкой. А Федорка укрепилась дня на три, а потом опять сбежала, да и к утру
не пришла, так
что ее хватился и сам старый Коваль.
— А кто же их утешит, этих старушек? — просто ответил
о. Сергей. — Ведь у них никого
не осталось, решительно никого и ничего, кроме церкви… Молодые, сильные и счастливые люди поэтому и забывают церковь,
что увлекаются жизнью и ее радостями, а когда придет настоящее горе, тяжелые утраты и вообще испытания, тогда и они вернутся к церкви.
Старик ужасно обиделся,
что за ним
не послали вчера же, как за
о. Сергеем.