Неточные совпадения
Скуластое характерное лицо с жирным налетом подернуто неприятною гримасой,
как у больного, которому предстоит глотать горькое лекарство; густые седые брови сдвинуты; растопыренные жирные пальцы несколько
раз переходят от ручки дивана к туго перетянутой шелковою косынкой шее, — Лука Назарыч сильно не в духе, а еще недавно все трепетали перед его сдвинутыми бровями.
Старик чувствовал, что он в последний
раз проходит полным и бесконтрольным хозяином по своему царству, — проходит,
как страшная тень, оставлявшая за собой трепет…
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на другой бок, попытался было заснуть, но сон был «переломлен», и ничего не оставалось,
как подняться и еще
раз обругать долгоспинника.
До десятка ребятишек,
как воробьи, заглядывали в ворога, а Вася жевал пряники и бросал им жвачку. Мальчишки гурьбой бросались на приманку и рассыпались в сторону, когда Вася принимался колотить их тонкою камышовою тросточкой; он плевал на Парасковею-Пятницу, ущипнул пробегавшую мимо Катрю, два
раза пребольно поколотил Нюрочку, а когда за нее вступилась Домнушка, он укусил ей руку,
как волчонок.
— Теперь я… ежели, например, я двадцать пять лет, по два
раза в сутки, изо дня в день в шахту спускался, — ораторствовал старик Ефим Андреич, размахивая руками. —
Какая мне воля, ежели я к ненастью поясницы не могу разогнуть?
Тит Горбатый и старый Ковальчук успели еще
раза два сходить к стойке и теперь вполне благодушествовали. Хохол достал кисет с табаком, набил тютюном люльку и попыхивал дымом,
как заводская труба.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал,
как думают другие старики.
Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Последнюю мысль старый Тит
как будто прячет от самого себя и даже оглядывается каждый
раз, точно кто может его подслушать.
Живешь себе,
как мышь в норке, а мы и с деньгими-то в другой
раз жизни своей не рады!»
Еще
раз вытерев слезы, Таисья быстро перешла на другой порядок и,
как тень, исчезла в темноте быстрого зимнего вечера.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах,
какой грех случился… И девка-то
какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого
раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Аграфене случалось пить чай всего
раза три, и она не понимала в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью. Попав с мороза в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась,
как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли не девка, то ли не писаная красавица: брови дугой, глаза с поволокой, шея
как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и не бывало в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе,
как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
Туляки стояли за своего ходока, особенно Деян Поперешный, а хохлы отмалчивались или глухо роптали. Несколько
раз в кабаке дело доходило до драки, а ходоки все стояли на своем. Везде по избам,
как говорила Домнушка, точно капусту рубили, — такая шла свара и несогласие.
— И спрашивай баб да робят, коли своего ума не стало, — отвечал Тит. —
Разе это порядок, штобы с бабами в этаком деле вязаться? Бабий-то ум,
как коромысло: и криво, и зарубисто, и на два конца…
Раз, когда днем Катря опять ходила с заплаканными глазами, Петр Елисеич, уложив Нюрочку спать, позвал Домнушку к себе в кабинет. Нюрочка слышала только,
как плотно захлопнулась дверь отцовского кабинета, а потом послышался в нем настоящий крик, — кричал отец и кричала Домнушка. Потом отец уговаривал в чем-то Домнушку, а она все-таки кричала и голосила,
как настоящая баба.
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших европейских городах, о музеях, о разных чудесах техники и вообще о том,
как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный мир, и она каждый
раз решала про себя, что,
как только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько
раз и велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей матери, которую помнила
как во сне.
Матюшка думал крайне тяжело, точно камни ворочал, но зато
раз попавшая ему в голову мысль так и оставалась в Матюшкином мозгу,
как железный клин. И теперь он лежал и все думал о мочеганке Катре, которая вышла сейчас на одну стать с сестрой Аграфеной. Дуры эти девки самые…
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть вот именно к этому свистку. Ну, чего он воет,
как собака?
Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной,
как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику, а тут сам пришел.
Морок уже наполовину вылез,
как загудел свисток. Он точно завяз в двери и выругался. Эк, взвыла собака на свою голову… Плюнув, Морок влез обратно в караулку. Это рассмешило даже Слепня, который улыбнулся, кажется, первый
раз в жизни: этакой большой мужик, а свистка испугался.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему было обидно, что сват Тит уехал и ни
разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки,
как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
Не дождавшись ответа, он круто повернул лошадь на одних задних ногах и помчался по площади. Нюрочка еще в первый
раз в жизни позавидовала: ей тоже хотелось проехать верхом,
как Вася. Вернувшись, Вася на полном ходу соскочил с лошади, перевернулся кубарем и проговорил деловым тоном...
Возвращаясь на другой день домой, Петр Елисеич сидел в экипаже молча: невесело было у него на душе. Нюрочка, напротив, чувствовала себя прекрасно и даже мурлыкала,
как котенок, какую-то детскую песенку.
Раз она без всякой видимой причины расхохоталась.
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и еще
раз почувствовал себя тяжело и неприятно,
как человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего не было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки не было в комнате, он сделал Катре замечание.
Не один
раз он вытаскивал ее из избы за волосы,
как мертвую, но, полежав на морозе, она опять отходила.
На этот
раз от науки у Домнушки искры из глаз посыпались, но она укрепилась и не голосила,
как другие «ученые бабы».
Домнушка, не замечавшая раньше забитой снохи, точно в первый
раз увидела ее и даже удивилась, что вот эта самая Татьяна Ивановна точно такой же человек,
как и все другие.
— Ох, согрешила я, грешная…
Разе вот дорогой промнусь, не будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует. Тебе бы, Аглаидушка, тоже
как позаботиться: очень уж ты из лица-то бела.
— Мечтание это, голубушка!.. Враг он тебе злейший, мочеганин-то этот. Зачем он ехал-то, когда добрые люди на молитву пришли?.. И Гермогена знаю. В четвертый
раз сам себя окрестил: вот он каков человек… Хуже никонианина. У них в Златоусте последнего ума решились от этих поморцев… А мать Фаина к поповщине гнет, потому
как сама-то она из часовенных.
Помнишь,
как я тогда тебя в первый-то
раз с Самосадки слепую вез в скиты?
Крутяш и праздников не знал,
как не знал их и Ефим Андреич: он в светлый день спускался два
раза в шахту,
как в будни, и в рождество, и в свои именины.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый
раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый день уходила к ней. Старушка с первого
раза привязалась к девочке,
как к родной.
Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену в слезах. Она открыла свое тайное горе только после усиленных просьб.
— И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а
какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова
раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
Когда старая Ганна Ковалиха узнала о возвращении разбитой семьи Горбатых, она ужасно всполошилась. Грозный призрак жениха-туляка для Федорки опять явился перед ней, и она опять оплакивала свою «крашанку»,
как мертвую. Пока еще, конечно, ничего не было, и сват Тит еще носу не показывал в хату к Ковалям, ни в кабак к Рачителихе, но все равно — сваты где-нибудь встретятся и еще
раз пропьют Федорку.
— Вон Илюшка
как торгует на базаре, — несколько
раз со вздохом говорил Пашка, — плисовые шаровары на ем, суконную фуражку завел… Тоже вот Тараско, брат Окулка, сказывают, на Мурмосе у Груздева в мальчиках служит. Тишка-казачок, который раньше у Петра Елисеича был, тоже торгует… До Илюшки им далеко, а все-таки…
— Мамынька, вот те Христос, ничего не знаю! — отпиралась Феклиста. — Ничего не знаю, чего ему, омморошному, надо от меня… Он и на фабрику ходит: сядет на свалку дров и глядит на меня,
как я дрова ношу. Я уж и то жаловалась на него уставщику Корниле… Корнило-то
раза три выгонял Морока с фабрики.
— Ломаный я человек, родитель, — отвечал Артем без запинки. — Ты думаешь, мне это приятно без дела слоняться? Может, я в другой
раз и жисти своей не рад… Поработаю — спина отымается, руки заболят, ноги точно чужие сделаются. Завидно на других глядеть,
как добрые люди над работой убиваются.
На этот
раз солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась,
как только спала вода, а к страде народ и разбежался. Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а к страде и те ушли.
— Гм… да. То-то я смотрю на нее: лицо
как будто знакомое, а хорошенько не упомню. Да и видел я ее всего
раз, когда она просила насчет брата.
Таисья кликнула стоявшую за балаганом мать Енафу, и Аглаида,
как сноп, повалилась ей в ноги. Это смирение еще больше взорвало мать Енафу, и она несколько
раз ударила ползавшую у ее ног девушку.
Она с первого
разу приметила,
как жадничал на сене старик и
как он заглядывал на состарившуюся лошадь Макара, и даже испугалась возможности того, что опять восстановится горбатовская семья в прежней силе.
Мужики крепились до последнего, а потом Самосадка забастовала вся
разом,
как один человек.
Рискуя собственною жизнью, он несколько
раз один спускался по стремянке и ползал по безмолвным штольням и штрекам,
как крот.
Груздев еще
раз вздохнул, — он в тонкости понимал крупную мошенническую аферу и то безвыходное положение, в
каком находился один из лучших уральских горнозаводских округов.