Неточные совпадения
Мы сказали, что Нюрочка была одна, потому что сидевший тут
же за столом седой господин не шел в счет,
как часы на стене или мебель.
— Да я
же тебе говорю, что ничего не знаю,
как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
Обед вышел поздний и прошел так
же натянуто,
как и начался. Лука Назарыч вздыхал, морщил брови и молчал. На дворе уже спускался быстрый весенний вечер, и в открытую форточку потянуло холодком. Катря внесла зажженные свечи и подставила их под самый нос Луке Назарычу.
— Ну, что
же я могу сделать?..
Как знаете, а мое дело — сказать.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие
же люди,
как и все другие. Да, есть человеческое достоинство,
как есть зверство…
Вспышка у Мухина прошла так
же быстро,
как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть
же он узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им всем узнать то, чего не знали до нынешнего дня.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь
как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот
же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился в сарайной. Туда
же Домнушка уже сама притащила на сковороде только что испеченную в масле пшеничную лепешку,
как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен, а другой совсем пухлый.
Сидор Карпыч сидел тут
же за столом и равнодушно слушал рассказ Ивана Семеныча. Кто-то даже засмеялся над добродушным объяснением исправника, но в этот момент Нюрочка дико вскрикнула и, бледная
как полотно, схватила отца за руку.
Да и
как было сидеть по хатам, когда так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где
же это можно было получить,
как не в Дунькином кабаке?
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что
же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел,
как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
Эта размолвка стариков прекратилась сейчас
же,
как Деян отошел к стойке и пристал к Самоварнику.
О,
как любила когда-то она вот эту кудрявую голову, сколько приняла из-за нее всякого сраму, а он на свою
же кровь поднимается…
Она чувствовала то
же сладко-замирающее ощущение,
как на высоких качелях.
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То
же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез,
как сумасшедшая.
— Конечно, с ножом, потому
как в лесу живет… Тьфу!.. Не пымать им Окулка… Туда
же и наш Аника-то воин потрепался, Иван-то Семеныч!..
— Куда
же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются, а он,
как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
В детском мозгу мысль просыпалась такая
же чистая и светлая,
как вода где-нибудь в горном ключике.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это,
как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то
же...
— И то рук не покладаючи бьюсь, Самойло Евтихыч, а где
же углядеть; тоже
какое ни на есть хозяйство, за робятами должна углядеть, а замениться некем.
Мухин внимательно оглядывал всю избу, которая оставалась все такою
же,
какою была сорок лет назад.
Такие
же мытые избы стояли и в Кержацком конце на Ключевском заводе, потому что там жили те
же чистоплотные,
как кошки, самосадские бабы.
Груздев отнесся к постигшему Самосадку позору с большим азартом, хотя у самого уже начинался жар. Этот сильный человек вдруг ослабел, и только стоило ему закрыть глаза,
как сейчас
же начинался бред. Петр Елисеич сидел около его кровати до полночи. Убедившись, что Груздев забылся, он хотел выйти.
Больше всего не любила Наташка ходить с займами к богатым,
как Тит Горбатый, а выворачивалась как-нибудь у своего
же брата голытьбы.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем
же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка,
как живут солдатки, да устыдилась.
— Аннушка вон обещалась пособить, только, грит, пусть Наташка сама придет. Вон у нее
какие сарафаны-то, а ты ее
же обегаешь. Ваша-то, девичья-то, честь для богатых, а бедным не помирать
же с голоду.
Прежде чем приступить к делу, старички поговорили о разных посторонних предметах,
как и следует серьезным людям; не прямо
же броситься на человека и хватать его за горло.
Старики отправились в господский дом и сначала завернули на кухню к Домнушке. Все
же свой человек, может, и научит,
как лучше подойти к приказчику. Домнушка сначала испугалась, когда завидела свекра Тита, который обыкновенно не обращал на нее никакого внимания,
как и на сына Агапа.
— Лука Назарыч, вы напрасно так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и еще нам
же поклонятся… Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах
какую уставную грамоту составили: отдай все…
Много было хлопот «святой душе» с женскою слабостью, но стоило Таисье заговорить своим ласковым полушепотом,
как сейчас
же все
как рукой снимало.
Он сейчас
же захрапел,
как зарезанный.
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды.
Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее вот так
же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
Ведь не съест
же она ее в самом деле, ежели у ней и на уме нет ничего худого,
как у других фабричных девок.
В это
же время контора отказала всем в выдаче дарового хлеба из заводских магазинов,
как это делалось раньше, когда шел хлебный провиант на каждую крепостную душу.
Где
же взять и шубу, и пимы, и зимнюю шапку, и теплые варежки Тараску? Отнятый казенный хлеб привел Мавру в молчаливое отчаяние. Вот в такую минуту Наташка и обратилась за советом к Аннушке,
как избыть беду. Аннушка всегда жалела Наташку и долго качала головой, а потом и придумала.
Катря краснела, молчала и поскорее старалась улизнуть наверх, а Домнушка только качала головой. С барышней Домнушка тоже обращалась как-то сурово и постоянно ворчала на нее. Чуть маленькие ножки Нюрочки покажутся на лестнице,
как Домнушка сейчас
же и оговорит ее...
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших европейских городах, о музеях, о разных чудесах техники и вообще о том,
как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный мир, и она каждый раз решала про себя, что,
как только вырастет большая, сейчас
же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
Когда утром Нюрочка проснулась, Анфисы Егоровны уже не было — она уехала в Самосадку так
же незаметно,
как приехала, точно тень, оставив после себя не испытанное еще Нюрочкой тепло. Нюрочка вдруг полюбила эту Анфису Егоровну, и ей страшно захотелось броситься ей на шею, обнимать ее и целовать.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А
как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю с одного места на другое, а вот поди
же ты… Стыдно рассказывать-то!
Груздев, по обыкновению, проснулся рано и вскочил,
как встрепанный. Умывшись и положив начал перед дорожным образком, он не уехал,
как обыкновенно, не простившись ни с кем, а дождался, когда встанет Петр Елисеич. Он заявился к нему уже в дорожной оленьей дохе и таком
же треухе и проговорил...
В господский дом для увещания в тот
же день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та
же сцена,
как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику». Каждый повторял свое и каждый стоял на своем. Особенно в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
Морок посидел с пудлинговыми и тоже поговорил ни о чем,
как с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая с нетерпением,
какое колено Морок отколет. Недаром
же он пришел на фабрику, — не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
Били ее часто и больно,
как и всех других пропащих бабенок, но зачем
же увечить человека?..
— Ах ты, грех
какой, этово-тово! — виновато бормотал Тит, сконфуженный бесстыжим враньем Деяна. — Ведь вот прикинется
же боль к человеку… Ну, этово-тово, ты потом, видно, приедешь, Деян.
Груздев скоро пришел, и сейчас
же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать все,
как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас
же в господский дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
— Сущая беда эти умники… Всех нас в порошок истер Петр-то Елисеич, а того не догадался, что я
же буду проект-то его читать. Умен, да не догадлив…
Как он нас всех тут разнес: прямо из дураков в дураки поставил.
Дети, взявшись за руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание, с такими
же колоннами,
как и господский дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
Эта жадность мужа несколько ободрила Домнушку: на деньги позарился, так, значит, можно его помаленьку и к рукам прибрать. Но это было мимолетное чувство, которое заслонялось сейчас
же другим, именно тем инстинктивным страхом,
какой испытывают только животные.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна,
как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи,
как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что
же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Нашелся
же такой человек, который заступился и за нее, Татьяну, и
как все это ловко у солдата вышло: ни шуму, ни драки,
как в других семьях, а тихонько да легонько.