Неточные совпадения
—
Да я же тебе говорю, что ничего не знаю, как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно
будет.
— А у нас Мурмос стал… Кое-как набрали народу на одни домны,
да и то чуть не Христа ради упросили. Ошалел народ… Что же это
будет?
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все
будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж
будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо…
да.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого уже не
будут знать.
Есть человеческое достоинство…
да…
— Хуже
будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и все другие.
Да,
есть человеческое достоинство, как
есть зверство…
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные
будем: тот же Лука Назарыч возьмет
да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
—
Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе
было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
Постройки в Пеньковке сгорожены
были кое-как, потому что каждый строился на живую руку, пока что,
да и народ сошелся здесь самый нехозяйственный.
У Луки-то Назарыча и со служащими короткий
был разговор: «В гору!»
Да…
Фабрика
была остановлена, и дымилась одна доменная печь,
да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там
было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
Слышно
было, как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь
да как в кухне поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, — мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница и еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
—
Да ведь, родимый мой, Петр Елисеич… а-ах, голубь ты наш сизокрылый! Ведь однова нам волю-то справить, а другой не
будет…
—
Да ты расскажи, как дело
было!..
Да и как
было сидеть по хатам, когда так и тянуло разузнать, что делается на белом свете, а где же это можно
было получить, как не в Дунькином кабаке?
Не
будет воли вот этим отпетым, забубенным головушкам
да бабам…
—
Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем… Такой обычай существовал, а Луи-Филипп
был добряк. Ну, и я обедал…
Скоро под окнами образовался круг, и грянула проголосная песня. Певцы
были все кержаки, — отличались брательники Гущины. Обережной Груздева, силач Матюшка Гущин, достал берестяной рожок и заводил необыкновенно кудрявые колена; в Ключевском заводе на этом рожке играли всего двое, Матюшка
да доменный мастер Никитич. Проголосная песня полилась широкою рекой, и все затихло кругом.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка,
да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как
будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
—
Было дело… Ушел Окулко-то, а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука,
да Марзака,
да еще дурачка Терешку. Чистая галуха! [На фабричном жаргоне «галуха» — умора. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался
было плясать исправник,
да Окулко помешал… И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.
Боже мой, как это
было давно, и из всей «академии» в живых оставались только двое: он, Петька Жигаль,
да еще Сидор Карпыч.
— Матушка,
да ведь старики и в самом деле, надо
быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь день в кабаке сидели, ну и ударили по рукам…
— Вон какие славные избы у туляков… — невольно сравнила старуха туляцкую постройку с своей хохлацкой. — Наши хохлы ленивые
да пьянчуги… о, чтоб им пусто
было!.. Вон тулянки уж печки истопили, а наши хохлушки только еще поднимаются…
Когда-то давно Ганна
была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа
да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно
была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно
было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
Пашка в семье Горбатого
был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не давал.
Да и трудно
было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять,
да он
был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Вместе с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью взяли уже из богатого дома, — значит, ею нельзя
было так помыкать, как Татьяной,
да и работать по-настоящему еще нужно
было учить.
От женихов не
было отбоя, а пока отец с матерью думали
да передумывали, кого выбрать в зятья, она познакомилась на покосе в страду с Окулком, и эта встреча решила ее судьбу.
Видный
был парень Окулко и содержал всю семью,
да попутал его грех: наткнулся он на Палача-отца.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком
был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь
да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя
было видеть,
да все доступа не выходило.
Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
Всяк глаголяй, кроме повеленных, аще и достоверен
будет, аще и постит и девствует, аще и знамения творит, аще и пророчествует — волк тебе
да мнится во овчей коже, овцам пагубу содевающ…»
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою рукой. — Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле…
Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а
будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
Присматривает Тит и свою будущую невестку Федорку, которая с маткой сено ворошит
да свои хохлацкие песни
поет.
Да, хорошо
было бы уйти совсем.
—
Да я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены
поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы с тобой
будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен
был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе.
Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
Этой уж некуда
было ехать,
да и незачем: вот бы сенца поставить для коровы — и то вперед.
Если бы не круглая бедность,
быть бы Наташке замужем за хорошим мужиком, а теперь женихи ее обегали, потому что всякому лестно вывести жену из достаточной семьи, а тут вместо приданого два голодных рта — Мавра
да Тараско.
Да и
есть было надо, а достатков нет.
Не велики
были достатки у Чеботаревых,
да солдатка Аннушка
была добрая душа и готова отдать последнее.
Маврина семья сразу ожила, точно и день
был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку
да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться в контору? Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только и видела работничка.
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что я это о себе
буду хлопотать… А не сказать не могу.
Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает, что свою домашность
да ребят, а там они везде
поспевай.
Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже по дороге в Мурмос. Они отправились пешком, — не стоило маять лошадей целых пятьсот верст,
да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это
была трогательная картина, когда оба ходока с котомками за плечами и длинными палками в руках шагали по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
— Все кончено… — повторял упрямый старик, удрученный крепостным горем. —
Да… И ничего не
будет! Всем этим подлецам теперь плати… за все плати… а что же Устюжанинову останется?
— Ужо я тебя липовым цветом
напою… — лепетала она, подтыкивая одеяло. —
Да перцовочкой разотру…
— Так…
да. Ну, а если отец вернется из орды и Туляцкий конец
будет переселяться?
Должность лесообъездчика считалась доходной, и охотников нашлось бы много, тем более что сейчас им назначено
было жалованье — с лошадью пятнадцать рублей в месяц. Это хоть кому лестно,
да и работа не тяжелая.
В груди у Никитича билось нежное и чадолюбивое сердце,
да и других детей, кроме Оленки, у него не
было. Он пестовал свою девочку, как самая заботливая нянька.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…»
Да и как
было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Это
был еще первый случай, что кержанка связалась с мочеганином,
да еще с женатым.