Неточные совпадения
На лестнице, ухватившись одною
рукой за потолочину, а другою за балясник перил, стояла девочка лет семи,
в розовом ситцевом платьице, и улыбающимися, большим серыми глазами смотрела на него, Егора.
Привычка нюхать табак сказывалась
в том, что старик никогда не выпускал из левой
руки шелкового носового платка и
в минуты волнения постоянно размахивал им, точно флагом, как было и сейчас.
Такие сюртуки носили еще
в тридцатых годах: с широким воротником и длинными узкими рукавами, наползавшими на кисти
рук.
Из первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой старик
в длиннополом сюртуке и котиковом картузе с прямым козырем; он устало кивнул головой хозяину, но
руки не подал.
Он коротко тряхнул
руку Петра Елисеича и на ходу успел ему что-то шепнуть, а подвернувшуюся на дороге Нюрочку подхватил на
руки и звонко расцеловал
в губы.
Он вошел
в гостиную и поздоровался с гостями за
руку, как человек, привыкший к заводским порядкам.
Петр Елисеич пригласил гостей
в столовую откушать, что бог послал. О. Сергей сделал нерешительное движение убраться восвояси, но исправник взял его под
руку и потащил
в столовую, как хозяин.
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все.
В одном месте он было остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера
в кожаной защитке и прядениках: лежавшая на полу, только что прокатанная железная полоса была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч только махнул
рукой, повернулся и пошел дальше.
В этот момент чья-то
рука ударила старика по плечу, и над его ухом раздался сумасшедший хохот: это был дурачок Терешка, подкравшийся к Луке Назарычу босыми ногами совершенно незаметно.
Когда,
в середине прошлого столетия, эта полоса целиком попала
в одни крепкие
руки, Ключи превратились
в Ключевской завод, а Самосадка так и осталась пристанью.
Устюжаниновы повели заводское дело сильною
рукой, а так как на Урале
в то время рабочих
рук было мало, то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
Постройки
в Пеньковке сгорожены были кое-как, потому что каждый строился на живую
руку, пока что, да и народ сошелся здесь самый нехозяйственный.
Эта угроза заставила подняться черноволосую головку с заспанными красивыми глазами. Груздев вынул ребенка из экипажа, как перышко, и на
руках понес
в сарайную. Топанье лошадиных ног и усталое позвякиванье колокольчиков заставило выглянуть из кухни Домнушку и кучера Семку.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на
руках мальчика на полу
в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как
рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Заводские конюха и приехавшие с гостями кучера заигрывали с этою веселою толпой, которая взвизгивала, отмахивалась
руками и бросала
в конюхов комьями земли.
До десятка ребятишек, как воробьи, заглядывали
в ворога, а Вася жевал пряники и бросал им жвачку. Мальчишки гурьбой бросались на приманку и рассыпались
в сторону, когда Вася принимался колотить их тонкою камышовою тросточкой; он плевал на Парасковею-Пятницу, ущипнул пробегавшую мимо Катрю, два раза пребольно поколотил Нюрочку, а когда за нее вступилась Домнушка, он укусил ей
руку, как волчонок.
За ним двинулись гурьбой остальные — Груздев, Овсянников и сам Мухин, который вел за
руку свою Нюрочку, разодевшуюся
в коротенькое желтенькое платьице и соломенную летнюю шляпу с полинявшими лентами.
Мухин еще дорогой подхватил дочь на
руки и, горячо поцеловав
в щеку, шепнул на ухо...
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее
в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом
в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих
рук».
— Теперь я… ежели, например, я двадцать пять лет, по два раза
в сутки, изо дня
в день
в шахту спускался, — ораторствовал старик Ефим Андреич, размахивая
руками. — Какая мне воля, ежели я к ненастью поясницы не могу разогнуть?
Сидор Карпыч сидел тут же за столом и равнодушно слушал рассказ Ивана Семеныча. Кто-то даже засмеялся над добродушным объяснением исправника, но
в этот момент Нюрочка дико вскрикнула и, бледная как полотно, схватила отца за
руку.
Петр Елисеич на
руках унес истерически рыдавшую девочку к себе
в кабинет и здесь долго отваживался с ней. У Нюрочки сделался нервный припадок. Она и плакала, и целовала отца, и, обнимая его шею, все повторяла...
Действительно,
в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий
в плечах старик, с целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он был
в полушубке, или, по-хохлацки,
в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми
руками, мотавшимися, как деревянные.
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул
руки в бока, так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое «шадривое» лицо с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса...
— Да меня на веревке теперь на фабрику не затащишь! — орал Самоварник, размахивая
руками. — Сам большой — сам маленький, и близко не подходи ко мне… А фабрика стой, рудник стой… Ха-ха!.. Я
в лавку к Груздеву торговать сяду, заведу сапоги со скрипом.
Терешка махнул
рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел
в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил...
— Одною
рукой за волосья, а другою
в зубы, — вот тебе и будет твой сын, а то… тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
Время от времени мальчик приотворял дверь
в комнату, где сидел отец с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал
рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия глаза.
Его сердитое лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные
в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой
руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
Подбодренные смелостью старика,
в дверях показались два-три человека с единственным заводским вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с лысою головою. Морок, плечистый мужик с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним под
руку ворвался
в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
Они прибежали
в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась
в нерешительности, но Вася уже тащил ее за
руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец,
в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву.
Петр Елисеич
в радостном волнении унес Нюрочку на
руках в комнату и заставил наливать себе чай, —
в столовой уже кипел на столе самовар.
Притащили Домнушку из кухни и, как она ни упиралась, заставили выпить целый стакан наливки и поставили
в круг. Домнушка вытерла губы, округлила правую
руку и, помахивая своим фартуком, поплыла павой, — плясать была она первая мастерица.
— Мир вам — и я к вам, — послышался голос
в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник
в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с
руки на
руку. — Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?
Старушка напрасно старалась своими худыми
руками разнять
руки пьяницы, но ей на подмогу выскочила из избы сноха Лукерья и помогла втащить Коваля
в хату.
— Матушка, да ведь старики и
в самом деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула
руками. — С Титом Горбатым весь день
в кабаке сидели, ну и ударили по
рукам…
Это известие совсем ошеломило Ганну, у ней даже
руки повело от ужаса, и она только смотрела на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником. На лавке, подложив старую свитку
в головы, спала мертвым сном Федора.
— А то як же?..
В мене така голова, Ганна… тягнем горилку с Титом, а сами по
рукам…
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив и теперь высунул голову
в окошко. — От
рук ребята отбиваются, глядя на хохлов. Ты его за волосья да по спине… вот так… Поболтай его хорошенько, дольше не рассохнется.
— Айда к нам
в избу, — приглашал Илюшка и перекинулся на
руках прямо через прясло. — Испугался небойсь тятьки-то, а?.. Тит и тебя отвзбулындывает.
Пашка
в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому
в доме спуску не давал. Да и трудно было увернуться от родительской
руки, когда четыре семьи жались
в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Положение Татьяны
в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили
в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими
руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
Рачителиха бросилась
в свою каморку, схватила опояску и сама принялась крутить Илюшке
руки за спину. Озверевший мальчишка принялся отчаянно защищаться, ругал мать и одною
рукой успел выхватить из бороды Морока целый клок волос. Связанный по
рукам и ногам, он хрипел от злости.
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться тебе
в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею… Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с собой на Самосадку.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже
руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав
в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо
в лапы к обережному Матюшке Гущину.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну
руку и шел с своею живою ношей как ни
в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
— Тащи, чего встал? — окрикнул его Груздев, втащивший Нюрочку на крыльцо на
руках. — Петр Елисеич, еще успеется… куда торопиться?.. Ну, Нюрочка, пойдем ко мне
в гости.
Нюрочке вдруг сделалось страшно: старуха так и впилась
в нее своими темными, глубоко ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она хотела было поцеловать худую и морщинистую
руку молчавшей старухи, но
рука Таисьи заставила ее присесть и поклониться старухе
в ноги.
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи к окну. Те же ловкие
руки, которые заставили ее кланяться бабушке
в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные
в две косы.
Старуха сейчас же приняла свой прежний суровый вид и осталась за занавеской. Выскочившая навстречу гостю Таисья сделала
рукой какой-то таинственный знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила
в избе у стола. Вид этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно забиться сердце Петра Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел обнять мать.