Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего
лица, — такое сердитое и скуластое
лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет
в завод.
Катре было лет семнадцать. Красивое смуглое
лицо так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными глазами, — «кержак, а пан велел прямо
в кабинет провести».
Давно небритое
лицо обросло седою щетиной, потухшие темные глаза смотрели неподвижно
в одну точку, и вся фигура имела такой убитый, подавленный вид, точно старик что-то забыл и не мог припомнить.
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою улицей по всему Туляцкому концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто поднималась
в гору прямо к господскому дому, который
лицом выдвинулся к фабрике. Всю эту дорогу отлично было видно только из сарайной, где
в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
Скуластое характерное
лицо с жирным налетом подернуто неприятною гримасой, как у больного, которому предстоит глотать горькое лекарство; густые седые брови сдвинуты; растопыренные жирные пальцы несколько раз переходят от ручки дивана к туго перетянутой шелковою косынкой шее, — Лука Назарыч сильно не
в духе, а еще недавно все трепетали перед его сдвинутыми бровями.
При входе
в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое
лицо так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом с ним вытянулся
в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
В кучках служащих виднелись красные заплаканные
лица.
Петр Елисеич наливал стаканы, а Нюрочка подавала их по очереди. Девочка была счастлива, что могла принять, наконец, деятельное участие
в этой церемонии, и с удовольствием следила, как стаканы быстро выпивались,
лица веселели, и везде поднимался смутный говор, точно закипала приставленная к огню вода.
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул руки
в бока, так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое «шадривое»
лицо с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса...
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он был
в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый на одно плечо, тащился полой по земле. Смуглое
лицо с русою бородкой и карими глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только
в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик
в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой
в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое
лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика
в красной рубахе.
Его сердитое
лицо с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные
в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы не идти под красную шапку. […чтобы не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
К огню он питал какое-то болезненное пристрастие и по целым часам неподвижно смотрел на пылавшие кричные огни, на раскаленные добела пудлинговые печи, на внутренность домны через стеклышко
в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном
лице появлялась точно тень пробегавшей мысли.
В застывшем
лице на мгновение вспыхивало сознание и так же быстро потухало, стоило Сидору Карпычу отвернуться от яркого света.
Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой.
В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала
в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому
лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.
Детское
лицо улыбалось
в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское
лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и
в голове проносилась одна картина за другой.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное
лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять
в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
В это мгновение Илюшка прыжком насел на Пашку, повалил его на землю и принялся отчаянно бить по
лицу кулаками. Он был страшен
в эту минуту:
лицо покрылось смертельною бледностью, глаза горели, губы тряслись от бешенства. Пашка сначала крепился, а потом заревел благим матом. На крик выбежала молодая сноха Агафья, копавшая
в огороде гряды, и накинулась на разбойника Илюшку.
Только появление Макарки прекратило побоище: он, как кошку, отбросил Илюшку
в сторону и поднял с земли жениха Федорки
в самом жалком виде, —
лицо было
в крови, губы распухли.
В пестрядинном сарафане своей домашней работы из домашнего холста, она имела что-то внушительное, а старушечье
лицо смотрело серыми глазами так строго и холодно.
В горницах встретила гостей жена Груздева, полная и красивая женщина с белым
лицом и точно выцветшими глазами.
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое
лицо все еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших
в этой начетчице сил.
Обедали все свои.
В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний
в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался
в глаза. Широкое, скуластое
лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само по себе, а пробивавшаяся
в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча… Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону
в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв
лицо руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
Принесли лед с погреба, и Петр Елисеич сам наложил компресс. Груздев лежал с помертвевшим, бледным
лицом, и крупные капли холодного пота покрывали его лоб.
В каких-нибудь пять минут он изменился до неузнаваемости.
— Чего не может быть: влоск самого уходили… Страшно смотреть:
лица не видно, весь
в крови, все платье разорвано. Это какие-то звери, а не люди! Нужно запретить это варварское удовольствие.
На дворе копошились, как муравьи, рудниковые рабочие
в своих желтых от рудничной глины холщовых балахонах, с жестяными блендочками на поясе и
в пеньковых прядениках.
Лица у всех были землистого цвета, точно они выцвели от постоянного пребывания под землей. Это был жалкий сброд по сравнению с ключевскою фабрикой, где работали такие молодцы.
Это была цветущая женщина, напоминавшая фигурой Домнушку, но с мелкими чертами злого
лица. Она была разодета
в яркий сарафан из китайки с желтыми разводами по красному полю и кокетливо закрывала нижнюю часть
лица концами красного кумачного платка, кое-как накинутого на голову.
Из корпуса его увели
в квартиру Палача под руки. Анисье пришлось и раздевать его и укладывать
в постель. Страшный самодур, державший
в железных тисках целый горный округ, теперь отдавался
в ее руки, как грудной младенец, а по суровому
лицу катились бессильные слезы. Анисья умелыми, ловкими руками уложила старика
в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а сама все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
Беспоповцы не признают писанных на дереве икон, а на крестах изображений св. духа и «титлу»: И. Н. Ц. И. Высокая и статная Аграфена и
в своем понитке, накинутом кое-как на плечи, смотрела красавицей, но
в ее молодом
лице было столько ужаса и гнетущей скорби, что даже у Таисьи упало сердце.
Аграфену оставили
в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там
в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала
в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то
лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену
в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Закрыв глаза, она видела уже себя
в темном, полумонашеском одеянии,
в темном платке на голове, с восковым
лицом и опущенными долу глазами…
Она была
в одном косоклинном сарафане из домашнего синего холста; рубашка была тоже из холста, только белая. У окна стояли кросна с начатою новиной. Аграфене было совестно теперь за свой заводский ситцевый сарафан и ситцевую рубаху, и она стыдливо вытирала свое раскрасневшееся
лицо. Мать Енафа пытливо посмотрела на нее и на смиренного Кирилла и только сжала губы.
Маленькое сморщенное
лицо у Горбатого дышало непреодолимою энергией, я
в каждом слове сказывалось твердое убеждение. Ходоки долго спорили и опять ни до чего не доспорились.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым
лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить
в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь
в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже
в шинок, где гарцевал батько Дорох.
Утром, когда Кузьмич выпускал пар, он спросонья совсем не заметил спавшего под краном Тараска и выпустил струю горячего пара на него. Сейчас слышался только детский прерывавшийся крик, и, ворвавшись
в корпус, Наташка увидела только широкую спину фельдшера, который накладывал вату прямо на обваренное
лицо кричавшего Тараска. Собственно
лица не было, а был сплошной пузырь… Тараска положили на чью-то шубу, вынесли на руках из корпуса и отправили
в заводскую больницу.
После обеда Анфиса Егоровна ушла
в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти
в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным
лицам прислуги девочка заметила, что у них
в доме вообще что-то неладно, не так, как прежде.
Это был Морок, которого Аннушка
в первое мгновение не узнала. Он затащил ее к сараю у плотинных запоров и, прижав к стене, больно ударил по
лицу кулаком.
Опять удар по
лицу, и Морок исчез
в сумерках, как страшное привидение.
Шагая по комнате, Петр Елисеич передал подробно свой разговор с Лукой Назарычем. Широкое бородатое
лицо Груздева выражало напряженное внимание. Он сидел на диване
в драповом халате и болтал туфлями.
— Нюрочка, нужно собираться: мы переедем жить
в Самосадку, — проговорил он, стараясь по
лицу девочки угадать произведенное его словами впечатление. — Это не скоро еще будет, но необходимо все приготовить.
Это мертвое
лицо точно светлело каким-то внутренним светом только
в присутствии Нюрочки.
Мать Енафа и инок Кирилл положили «начал» перед образами и раскланялись на все четыре стороны, хотя
в избе, кроме больной, оставалась одна Нюрочка. Потом мать Енафа перевернула больную вниз
лицом и покрыла шелковою пеленой с нашитым на ней из желтого позумента большим восьмиконечным раскольничьим крестом.
Между прочим, живя на Самосадке, он узнал, что
в раскольничьей среде продолжают циркулировать самые упорные слухи о своей земле и что одним из главных действующих
лиц здесь является его брат Мосей.
— Не могу я жить без этой Нюрочки, — шептала старушка, закрывая
лицо руками. — Точно вот она моя дочь. Даже вздрогну, как она войдет
в комнату, и все ее жду.
От волнения Тит
в первую минуту не мог сказать слова, а только тяжело дышал. Его худенькое старческое
лицо было покрыто потом, а маленькие глазки глядели с усталою покорностью. Народ набился
в волость, но, к счастью Тита, большинство здесь составляли кержаки.
Его удержал Макар. Он опять взял Аграфену
в охапку и унес
в избушку. Мосей проводил его глазами и только сердито сплюнул. Сейчас
лицо у него было страшное, и он
в сердцах пнул ногой Артема, продолжавшего обыскивать убитого Кирилла.
В окне сейчас же мелькнуло
лицо Парасковьи Ивановны, и калитка распахнулась.
— Так-с… А я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан я не могу позволить… Один пример поведет за собой десять других. Это называется совращением
в раскол, и я должен поступить по закону… Кроме этого, я знаю, что завелась у вас новая секта духовных братьев и сестер и что главная зачинщица Аграфена Гущина под именем Авгари распространяет это лжеучение при покровительстве хорошо известных мне
лиц. Это будет еще похуже совращения
в раскол, и относительно этого тоже есть свой закон… Да-с.
Он рассеянно вбежал
в переднюю и, не раздеваясь, вошел
в зал, где и столкнулся
лицом к
лицу с Нюрочкой.