Неточные совпадения
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же
ночью домой на Самосадку и объяви
всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— Будешь по
ночам пропадать, а?.. — кричал на
всю улицу Тит, продолжая работать палкой. — Будешь?..
Ночь была сегодня темная, настоящая волчья, как говорят охотники, и видели хорошо только узкие глазки старца Кирилла. Подъезжая к повертке к скиту Пульхерии, он только угнетенно вздохнул. Дороги оставалось
всего верст восемь. Горы сменялись широкими высыхавшими болотами, на которых росла кривая болотная береза да сосна-карлица. Лошадь точно почуяла близость жилья и прибавила ходу. Когда они проезжали мимо небольшой лесистой горки, инок Кирилл, запинаясь и подбирая слова, проговорил...
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется.
Ночью просыпаюсь и
все думаю… Разве я первый переезжаю с одного места на другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
Можно себе представить удивление Никитича, когда после двенадцати часов
ночи он увидал проходившего мимо его корпуса Петра Елисеича. Он даже протер себе глаза: уж не блазнит ли, грешным делом? Нет, он, Петр Елисеич… Утром рано он приходил на фабрику каждый день, а
ночью не любил ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие. Петр Елисеич обошел
все корпуса, осмотрел
все работы и завернул под домну к Никитичу.
Это было
ночью, когда
вся Самосадка спала мертвым сном и только теплился огонек в избе Егора.
Целую
ночь не спали ни в груздевском доме, ни в избе Егора, —
все томились ожиданием, когда «отойдет» Василиса Корниловна.
Ночью Ефим Андреич лежит на кровати и одним ухом
все прислушивается, как пыхтит паровая машина, и
все ему кажется что-то не так и чего-то вообще недостает.
— Штой-то, Ефим Андреич, не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и по чужим углам на старости лет муторно жить. Вон курицы у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко
все изболелось! Сам не свой ходишь, по
ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
Но старик не вытерпел: когда после ужина он улегся в хозяйском кабинете, его охватила такая тоска, что он потихоньку пробрался в кухню и велел закладывать лошадей. Так он и уехал в
ночь, не простившись с хозяином, и успокоился только тогда, когда очутился у себя дома и нашел
все в порядке.
Никаких разговоров по первоначалу не было, как не было их потом, когда на другой день приехал с пожара Макар. Старик отмалчивался, а сыновья не спрашивали. Зато Домнушка в первую же
ночь через Агафью вызнала
всю подноготную: совсем «выворотились» из орды, а по осени выедет и большак Федор с женой. Неловко было выезжать
всем зараз, тоже совестно супротив других, которым не на что было пошевельнуться: уехали вместе, а назад повернули первыми Горбатые.
Тит едва отвязался от подгулявшего дозорного и вернулся домой темнее
ночи.
Всего места оставалась печь, на которой старик чувствовал себя почти дома.
Все это были одни слова, и
ночью Ганна опять оплакивала свою крашанку.
— Успокой ты мою душу, скажи… — молила она, ползая за ним по избушке на коленях. — Ведь я каждую
ночь слышу, как ребеночек плачет… Я это сначала на отца Гурия думала, а потом уж догадалась. Кононушко, братец, скажи только одно слово: ты его убил? Ах, нет, и не говори лучше,
все равно не поверю… ни одному твоему слову не поверю, потому что вынял ты из меня душу.
Духовный брат Конон просыпается. Ему так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру, да рука не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж сумлительна стала. Да и то сказать, хоть кого боязнь возьмет в этакую
ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога на
все четыре стороны.
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного рабочего счастья. Виной
всему был покос Никитича, на котором доменный мастер страдовал вместе с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние ребята успели сделаться большими и помогали Никитичу в настоящую силу. Оленка щеголяла в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал с утра до
ночи, — такая уж голосистая девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший с отцом, потихоньку каждый вечер удирал к Тишке и вместе с ним веселился на кержацкую руку.
Пахучая летняя
ночь скрыла
все.
Наступила
ночь, а Федорки
все не было.
Целую
ночь Нюрочка спала очень скверно и
все думала о Васе.
— На што тебе изба, непутевому? — убеждала Рачителиха. —
Все равно живешь где день, где
ночь…
Даже
ночью не спится Луке Назарычу:
все он слышит грохот телег и конский топот. А встанет утром и сейчас к окну: может быть, сегодня остановятся. Не
все же уедут… Раза два из господского дома забегал к Луке Назарычу верный раб Аристашка, который тоже мучился переселением.