Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до
другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой
были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
— Да я же тебе говорю, что ничего не знаю, как и все
другие. Никто ничего не знает, а потом видно
будет.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в
других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все
было и у нас
будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой
поили. Волю объявят, а как и что
будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Только покажется на фабрике, а завтра, глядишь, несколько человек и пошло «в гору», то
есть в шахту медного рудника, а
других порют в машинной при конторе.
— Хуже
будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и все
другие. Да,
есть человеческое достоинство, как
есть зверство…
Как первый завод в даче, Ключевской долго назывался старым, а Мурмосский — новым, но когда
были выстроены
другие заводы, то и эти названия утратили всякий смысл и постепенно забылись.
Он по старой мужицкой привычке провел всею ладонью по своему широкому бородатому лицу с плутоватыми темными глазками, тряхнул головой и весело подумал: «А мы чем хуже
других?» С заводскою администрацией Груздев сильно дружил и с управителями
был за панибрата, но Луки Назарыча побаивался старым рабьим страхом.
В
другое время он не посмел бы въехать во двор господского дома и разбудить «самого», но теперь
было все равно: сегодня Лука Назарыч велик, а завтра неизвестно, что
будет.
Появление Груздева в сарайной разбудило первым исправника, который крепко обругал раннего гостя, перевернулся на
другой бок, попытался
было заснуть, но сон
был «переломлен», и ничего не оставалось, как подняться и еще раз обругать долгоспинника.
Овсянников молча и сосредоточенно
пил один стакан чая за
другим, вытирал свое зеленое лицо платком и как-то исподлобья упорно смотрел на хозяйничавшего Груздева.
— Нюрочка, помни этот день:
другого такого дня не
будет… Молись хорошенько богу, твоя детская чистая молитва дойдет скорее нашей.
Были служащие, как фельдшер Хитров или учитель Агап Горбатый, которые не принадлежали ни к той, ни к
другой партии: фельдшер приехал из Мурмоса, а учитель вышел из мочеган.
— Да ведь, родимый мой, Петр Елисеич… а-ах, голубь ты наш сизокрылый! Ведь однова нам волю-то справить, а
другой не
будет…
Ей
было весело безотчетно, потому что веселились
другие.
Других я за это порол и его должен
был отпороть.
— Одною рукой за волосья, а
другою в зубы, — вот тебе и
будет твой сын, а то… тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой.
Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах
пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Но сват уже пятился к дверям, озираясь по сторонам: Окулко
был знаменитый разбойник, державший в страхе все заводы. В дверях старики натолкнулись на дурака Терешку и Парасковею-Пятницу, которых подталкивали в спину
другие.
Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали
пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный
другой заводский люд.
Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина,
другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки
были холодны, как лед.
На Мурмосских заводах
было всего две школы — одна в Мурмосе,
другая в Ключевском.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен
был спускаться по стремянке с киркой в руках и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с
другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
Было у них два хлева, где стояли Терешкина лошадь и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под
другим жили овцы, а в огороде
была устроена особая загородка для свиней.
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это
были закадычные
друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы
были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально посмотрела на будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка
будет, ежели бы не семья ихняя.
Были у Горбатого еще два сына: один — Артем, муж Домнушки, женившийся на ней «по соседству», против родительской воли, а
другой — учитель Агап.
Еще
был бы служащий или просто попал куда «на доходы», как лесообъездчик Макар, тогда
другое дело, а то учитель — последнее дело.
— Ты все про
других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом
было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы одна у
другой. Нюрочка даже хотела
было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
Борцы переминались и только подталкивали
друг друга: очень уж плечист
был Макар и шея как у быка.
И нынче все на покосе Тита
было по-старому, но работа как-то не спорилась: и встают рано и выходят на работу раньше
других, а работа не та, — опытный стариковский глаз Тита видел это, и душа его болела.
И по
другим покосам
было то же самое: у Деяна, у Канусиков, у Чеботаревых — кажется, народ на всякую работу спорый, а работа нейдет.
— Да я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены
поела. Так и
другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы с тобой
будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные
друг другом. Особенно недоволен
был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по всему заводу.
— Уж это што и говорить, — соглашались все. — Как по
другим прочиим местам добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно
было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться… В аккурате надо дело делать.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им
было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего
другого, некуда
было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь
была в том, что они
были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
С Никитичем, цепляясь за полу его кафтана, из корпуса в корпус ходила маленькая Оленка, которая и выросла под домной. Одна в
другие корпуса она боялась ходить, потому что рабочие
пели ей нехорошие песни, а мальчишки, приносившие в бураках обед, колотили ее при случае.
В груди у Никитича билось нежное и чадолюбивое сердце, да и
других детей, кроме Оленки, у него не
было. Он пестовал свою девочку, как самая заботливая нянька.
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной, а в
других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то
есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как
было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у
другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Но здесь
было совсем
другое: от своих не укроешься, и Аграфене деваться уже совсем некуда.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой
другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен
был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Первое чувство, которое охватило Аграфену, когда сани переехали на
другую сторону Каменки и быстро скрылись в лесу, походило на то, какое испытывает тонущий человек. Сиденье у саней
было узкое, так что на поворотах, чтобы сохранить равновесие, инок Кирилл всем корпусом наваливался на Аграфену.
— Ну, они на Святом озере и
есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да
другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку идут, а в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха, а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
Сборы переселенцев являлись обидой: какие ни на
есть, а все-таки свои туляки-то. А как уедут, тут с голоду помирай… Теперь все-таки Мавра кое-как изворачивалась: там займет, в
другом месте перехватит, в третьем попросит. Как-то Федор Горбатый в праздник целый воз хворосту привез, а потом ворота поправил. Наташка попрежнему не жаловалась, а только молчала, а старая Мавра боялась именно этого молчания.
Но, с
другой стороны, ей
было до смерти жаль мальчика, эту последнюю надежду и будущую опору семьи.
Наташке и самой нравилось у Кузьмича, но она стеснялась своей дровосушной сажи. Сравнительно с ней Кузьмич смотрел щеголем, хотя его белая холщовая курточка и
была перемазана всевозможным машинным составом вроде ворвани и смазочных масел. Он заигрывал с Наташкой, когда в машинной никого не
было, но не лез с нахальством
других мужиков. Эта деликатность машиниста много подкупала Наташку.
«Не женится он на простой девке, — соображала с грустью Наташка, — возьмет себе жену из служительского дому…» А может
быть, и не такой, как
другие.
Оставались на прежнем положении горничная Катря да старый караульщик Антип, — первой никак нельзя
было миновать кухни, а второму не
было никуда
другой дороги, как от своей караушки до господской кухни.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего с меня взять, с солдатки! Дочь у вас растет, большая
будет, вам же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за нее.
— Вот у тебя дом, старик, все хозяйство, и вдруг надо
будет все разорить. Подумал ты об этом? Сам разоришься и
других до сумы доведешь… От добра добра не ищут.