Рыженького звали Антон Васильевич Берендеев. Он был тем интересен, что верил в неизбежность революции, но боялся ее и нимало не
скрывал свой страх, тревожно внушая Прейсу и Стратонову:
Неточные совпадения
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только
скрыть себя,
свой страх пред жизнью,
свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.
Страх давно уже овладевал мною, но я боролся с ним и
скрывал, сколько мог; когда же берег стал уходить из глаз моих, когда мы попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, — я не мог долее выдерживать, закричал, заплакал и спрятал
свое лицо на груди матери.
Свой страх он
скрывает от всех, но уже новыми глазами смотрит в темноту леса, боится его не только ночью, но и днем далеко отходить от стана не решается.
Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною или сам механик, делавший их,
скрыл в них какой-нибудь секрет, — но замечательно то, что каждая дверь имела
свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: «батюшки, я зябну!» Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже стоящим на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, уставленный приборами, соловьем, обдающим сад, дом и дальнюю реку
своими раскатами,
страхом и шорохом ветвей… и Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!
Вижу — у каждого
свой бог, и каждый бог не многим выше и красивее слуги и носителя
своего. Давит это меня. Не бога ищет человек, а забвения скорби
своей. Вытесняет горе отовсюду человека, и уходит он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия
своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы
скрыть себя. И уже чувствую в людях не святую тревогу богоискания, но лишь
страх пред лицом жизни, не стремление к радости о господе, а заботу — как избыть печаль?