Неточные совпадения
— Право, мама, я вас не узнаю совсем, —
говорила Надежда Васильевна, — с чего вы взяли, что я непременно должна выходить за Привалова замуж?
— Это пять минут ходьбы отсюда, —
говорила Надежда Васильевна, когда они выходили из ворот. — Из ворот сейчас налево, спустимся к реке, а потом повернем за угол, — тут и колпаковское гнездо.
— Вы, Павла Ивановна, пожалуйста, не хлопочите, мы пришли не как гости, а как старые знакомые, —
говорила Надежда Васильевна.
Собственно
говоря, эти
надежды носили пока очень смутный и неопределенный характер, но Половодов любил думать на эту тему.
Надежда Васильевна вечером тоже редко показывалась на половине Марьи Степановны, потому что обыкновенно в это время занималась у себя в комнате, — «читала в книжку», как
говорила про нее Марья Степановна.
Теперь она была наверху блаженства, потому что, очевидно, Привалов с особенным удовольствием проводил у них вечера и заметно искал случая
поговорить с
Надеждой Васильевной.
— Относительно опеки и государственного долга Костя будет с вами совершенно согласен, —
говорила Надежда Васильевна, — но относительно ваших планов погашения исторического долга вы встретите в нем мало сочувствия.
— Теперь я понимаю, —
говорила Надежда Васильевна. — Мне кажется, что папа просто не понял вас тогда и согласится с вами, когда хладнокровно обсудит все дело.
— Вам-то какое горе? Если я буду нищей, у вас явится больше одной
надеждой на успех… Но будемте
говорить серьезно: мне надоели эти ваши «дела». Конечно, не дурно быть богатым, но только не рабом своего богатства…
Скоро Привалов заметил, что Зося относится к
Надежде Васильевне с плохо скрытой злобой. Она постоянно придиралась к ней в присутствии Лоскутова, и ее темные глаза метали искры. Доктор с тактом истинно светского человека предупреждал всякую возможность вспышки между своими ученицами и смотрел как-то особенно задумчиво, когда Лоскутов начинал
говорить. «Тут что-нибудь кроется», — думал Привалов.
— Ох, быть беде, барышня… — шептал Лука, провожая
Надежду Васильевну. — Уж я верно вам
говорю…
Спокойный тон, с которым
говорила Надежда Васильевна, удивил Привалова.
— К весне непременно нужно добыть денег… —
говорил он, когда
Надежда Васильевна сидела в его кабинете вечером.
Со стороны этот люд мог показаться тем сбродом, какой питается от крох, падающих со стола господ, но староверческие предания придавали этим людям совсем особенный тон: они являлись чем-то вроде хозяев в бахаревском доме, и сама Марья Степановна перед каждым кануном отвешивала им земной поклон и покорным тоном
говорила: «Отцы и братия, простите меня, многогрешную!»
Надежде Васильевне не нравилось это заказное смирение, которым прикрывались те же недостатки и пороки, как и у никониан, хотя по наружному виду от этих выдохшихся обрядов веяло патриархальной простотой нравов.
— Да очень просто: взяла да ушла к брату… Весь город об этом
говорит. Рассказывают, что тут разыгрался целый роман… Вы ведь знаете Лоскутова? Представьте себе, он давно уже был влюблен в
Надежду Васильевну, а Зося Ляховская была влюблена в него… Роман, настоящий роман! Помните тогда этот бал у Ляховского и болезнь Зоси? Мне сразу показалось, что тут что-то кроется, и вот вам разгадка; теперь весь город знает.
— Есть еще одна
надежда, Сергей Александрыч, —
говорил доктор, который, как казалось Привалову, тоже держался от него немного дальше, чем это было до его женитьбы.
А я спрашиваю ее: «Неужели,
говорю, и
надежды впереди никакой не осталось?» — «Нет,
говорит, надеяться всегда можно и следует…» Смеется, шельма!..
— Ведь Надежда-то Васильевна была у меня, — рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. — Как же, не забыла старухи… Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка… ну, по-вашему, дама. Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует,
говорит… Спрашивает, как и что у них в дому… Ну, я все и рассказала. Про тебя тоже спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.
— Как я рада видеть вас… — торопливо
говорила Надежда Васильевна, пока Привалов раздевался в передней. — Максим уж несколько раз спрашивал о вас… Мы пока остановились у доктора. Думали прожить несколько дней, а теперь уж идет вторая неделя. Вот сюда, Сергей Александрыч.
— А ведь как давно мы не видались с вами, —
говорила Надежда Васильевна, усаживая гостя на ближайшее кресло.
— Сергей Александрыч, вы
говорите такие страшные вещи… — смущенно заговорила
Надежда Васильевна, делая большие глаза.
В
Надежде Васильевне теперь
говорила практическая отцовская жилка, и вместе с тем она увлекалась грандиозной картиной неравной, отчаянной борьбы с подавляющим своим численным составом и средствами неприятелем.
— Я буду вас ждать, —
говорила Надежда Васильевна, когда провожала Привалова в переднюю. — Мы еще о многом переговорим с вами… Да? Видели, в каком положении бедный Максим… У него какое-то мудреное нервное расстройство, и я часто сама не узнаю его; совсем другой человек.
Привалов бывал у них довольно часто, при посторонних молчал, а когда оставался один с
Надеждой Васильевной, начинал
говорить с полной откровенностью, как с сестрой.
— Я думал об этом,
Надежда Васильевна, и могу вам сказать только то, что Зося не имеет никакого права что-нибудь
говорить про вас, — ответил доктор. — Вы, вероятно, заметили уже, в каком положении семейные дела Зоси… Я с своей стороны только могу удивляться, что она еще до сих пор продолжает оставаться в Узле. Самое лучшее для нее — это уехать отсюда.
— Матушка ты наша,
Надежда Васильевна, —
говорила одна сгорбленная старушка, — ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
Не прошло недели деревенского житья, как
Надежда Васильевна почувствовала уже, что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не
говоря уже о том, что было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками… А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к
Надежде Васильевне каждое утро, чтобы «происходить грамоту».
— Если вы не заботитесь о себе, то подумайте о вашей дочери, —
говорил доктор, когда
Надежда Васильевна не хотела следовать его советам. — Больному вы не принесете особенной пользы, а себя можете окончательно погубить. Будьте же благоразумны…
— У меня, папа, нет отдельной приемной, —
говорила Надежда Васильевна, начиная прибирать разбросанные везде детские игрушки.
Надежда Васильевна от сильного волнения не знала, что ей делать и что
говорить.
— Маня, деду приехал, —
говорила Надежда Васильевна, вынимая девочку из кровати. — Настоящий, наш деду.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „
Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Слобода смолкла, но никто не выходил."Чаяли стрельцы, —
говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им в сей сладкой
надежде себя утешать".
— Пожалуйста, пожалуйста, не будем
говорить об этом, — сказал он, садясь и вместе с тем чувствуя, что в сердце его поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною
надежда.
— Ну, доктор, решайте нашу судьбу, — сказала княгиня. —
Говорите мне всё. «Есть ли
надежда?» — хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она не могла выговорить этот вопрос. — Ну что, доктор?…
Он опять стал садиться, кашлять, стал опять есть, стал
говорить и опять перестал
говорить о смерти, опять стал выражать
надежду на выздоровление и сделался еще раздражительнее и мрачнее, чем прежде.