Неточные совпадения
Заплатин был рассудительный человек и сразу сообразил, что
дело не
в репутации, а
в том, что сто восемьдесят рублей его жалованья сами по себе ничего не обещают
в будущем, а плюс три тысячи представляют нечто очень существенное.
Это, конечно, были только условные фразы, которые имели целью придать вес Виктору Николаичу, не больше
того. Советов никаких не происходило, кроме легкой супружеской перебранки с похмелья или к ненастной погоде. Виктор Николаич и не желал вмешиваться
в дела своей жены.
Вероятно, очень многим из этих прохожих приходила
в голову мысль о
том, что хоть бы месяц, неделю, даже один
день пожить
в этом славном старом доме и отдохнуть душой и телом от житейских дрязг и треволнений.
Именно такою представлял себе Привалов
ту обстановку,
в которой задумывались стариком Бахаревым его самые смелые предприятия и вершились
дела на сотни тысяч рублей.
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился
в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и рассказали все,
то есть, что решение по
делу Холостова было получено как раз
в то время, когда Холостов лежал на столе, и что министерство перевело его долг на заводы.
Я еще понимаю, что
дело о Холостове затянули на десять лет и вытащили решение
в тот момент, когда Холостова уже нельзя было никуда сослать, кроме царствия небесного…
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский —
тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все
в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все
дело испортил.
— Да начать хоть с Хины, папа. Ну, скажи, пожалуйста, какое ей
дело до меня? А между
тем она является с своими двусмысленными улыбками к нам
в дом, шепчет мне глупости, выворачивает глаза
то на меня,
то на Привалова. И положение Привалова было самое глупое, и мое тоже не лучше.
— Нет, постой. Это еще только одна половина мысли. Представь себе, что никакого миллионера Привалова никогда не существовало на свете, а существует миллионер Сидоров, который является к нам
в дом и
в котором я открываю существо, обремененное всеми человеческими достоинствами, а потом начинаю думать: «А ведь не дурно быть madame Сидоровой!» Отсюда можно вывести только такое заключение, что
дело совсем не
в том, кто явится к нам
в дом, а
в том, что я невеста и
в качестве таковой должна кончить замужеством.
Несмотря на свою близость к старику Гуляеву, а также и на
то, что
в течение многих лет он вел все его громадные
дела, Бахарев сам по себе ничего не имел, кроме знания приискового
дела и несокрушимой энергии.
Разведки
в Саянских горах живо унесли у него последние сбережения, и он принужден был принять к себе
в компанию Привалова,
то есть вести
дело уже на приваловские капиталы.
Это вопиющее
дело началось еще при старом судопроизводстве, проходило через десятки административных инстанций и кончилось как раз
в тот момент, когда Сашка лежал на столе.
Наследство Привалова
в эти несколько
дней выросло до ста миллионов, и, кроме
того, ходили самые упорные слухи о каких-то зарытых сокровищах, которые остались после старика Гуляева.
— Конечно, только пока… — подтверждала Хиония Алексеевна. — Ведь не будет же
в самом
деле Привалов жить
в моей лачуге… Вы знаете, Марья Степановна, как я предана вам, и если хлопочу,
то не для своей пользы, а для Nadine. Это такая девушка, такая… Вы не знаете ей цены, Марья Степановна! Да… Притом, знаете, за Приваловым все будут ухаживать, будут его ловить… Возьмите Зосю Ляховскую, Анну Павловну, Лизу Веревкину — ведь все невесты!.. Конечно, всем им далеко до Nadine, но ведь чем враг не шутит.
Марья Степановна решилась переговорить с дочерью и выведать от нее, не было ли у них чего. Раз она заметила, что они о чем-то так долго разговаривали; Марья Степановна нарочно убралась
в свою комнату и сказала, что у нее голова болит: она не хотела мешать «божьему
делу», как она называла брак. Но когда она заговорила с дочерью о Привалове,
та только засмеялась, странно так засмеялась.
Чай прошел самым веселым образом. Старинные пузатенькие чашки, сахарница
в виде барашка с обломленным рогом, высокий надутый чайник саксонского фарфора, граненый низкий стакан с плоским
дном — все дышало почтенной древностью и смотрело необыкновенно добродушно. Верочка болтала, как птичка, дразнила кота и кончила
тем, что подавилась сухарем. Это маленькое происшествие немного встревожило Павлу Ивановну, и она проговорила, покачивая седой головой...
В нескольких словах Веревкин дал заметить Привалову, что знает
дело о наследстве
в мельчайших подробностях, и намекнул между прочим на
то, что исчезновение Тита Привалова тесно связано с какой-то очень смелой идеей, которую хотят провести опекуны.
— А что, Сергей Александрыч, — проговорил Бахарев, хлопая Привалова по плечу, — вот ты теперь третью неделю живешь
в Узле, поосмотрелся? Интересно знать, что ты надумал… а? Ведь твое
дело молодое, не
то что наше, стариковское: на все четыре стороны скатертью дорога. Ведь не сидеть же такому молодцу сложа руки…
— Знаю, вперед знаю ответ: «Нужно подумать… не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди пошли; не
то что мы: либо сена клок, либо вилы
в бок! Да ведь ничего, живы и с голоду не умерли. Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу: прожил ты
в Узле три недели и еще проживешь десять лет — нового ничего не увидишь Одна канитель:
день да ночь — и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем
в Узле останешься?
К Ляховскому
в тот день Привалов, конечно, не поехал, как и
в следующий за ним.
В течение трех
дней у Привалова из головы не выходила одна мысль, мысль о
том, что Надя уехала на Шатровские заводы.
Привалов ожидал обещанного разговора о своем
деле и
той «таинственной нити», на которую намекал Веревкин
в свой первый визит, но вместо разговора о нити Веревкин схватил теперь Привалова под руку и потащил уже
в знакомую нам гостиную. Агриппина Филипьевна встретила Привалова с аристократической простотой, как владетельная герцогиня, и с первых же слов подарила полдюжиной самых любезных улыбок, какие только сохранились
в ее репертуаре.
—
Дело не
в персоне, а
в том… да вот лучше спроси Александра Павлыча, — прибавила Антонида Ивановна. — Он, может быть, и откроет тебе секрет, как понравиться mademoiselle Sophie.
Представьте себе, этот отчет просто все
дело испортил, а между
тем мы тут ни душой, ни телом не виноваты: отчет составлен и теперь гуляет
в опекунском совете второй год.
«Недостает решительности! Все зависит от
того, чтобы повести
дело смелой, твердой рукой, — думал Половодов, ходя по кабинету из угла
в угол. — Да еще этот дурак Ляховский тут торчит:
дела не делает и другим мешает. Вот если бы освободиться от него…»
Из-за этого и
дело затянулось, но Nicolas может устроить на свой страх
то, чего не хочет Привалов, и тогда все ваше
дело пропало, так что вам необходим
в Петербурге именно такой человек, который не только следил бы за каждым шагом Nicolas, но и парализовал бы все его начинания, и
в то же время устроил бы конкурс…
Вот Зося Ляховская,
та, конечно, могла выполнить и не такую задачу, но ее просто немыслимо привязать к такому
делу, да притом
в последнее время она какая-то странная стала, совсем кислая».
—
В том-то и
дело, что Костя доказывает совершенно противное,
то есть что если обставить приисковых рабочих настоящим образом, тогда лучшие прииски будут давать предпринимателям одни убытки. Они поспорили горячо, и Костя высказался очень резко относительно происхождения громадных богатств, нажитых золотом. Тут досталось и вашим предкам отчасти, а отец принял все на свой счет и ужасно рассердился на Костю.
— Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым
днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от
того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе:
в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные
дела, и
в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
— Для вас прежде всего важно выиграть время, — невозмутимо объяснял дядюшка, — пока Веревкин и Привалов будут хлопотать об уничтожении опеки, мы устроим самую простую вещь — затянем
дело. Видите ли, есть
в Петербурге одна дама. Она не куртизанка, как принято понимать это слово, вот только имеет близкие сношения с
теми сферами, где…
— Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, — мама
дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал… Только это совсем не
то, что у Ляховских. Я
в прошлом году
в первый раз была у них на балу, — весело, прелесть! А у нас больше купцы бывают и только пьют…
Что
в Верочке высказалось открыто и ясно как
день,
то же самое
в Марье Степановне ушло глубоко внутрь и прикрылось напускным равнодушием.
— И хорошо сделали, потому что, вероятно, узнали бы не больше
того, что уже слышали от мамы. Городские слухи о нашем разорении — правда…
В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение
дел, да и сам папа теперь едва ли знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
— Видишь, Надя, какое
дело выходит, — заговорил старик, — не сидел бы я, да и не думал, как добыть деньги, если бы мое время не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто на
том свете, а новых трудно наживать. Прежде стоило рукой повести Василию Бахареву, и за капиталом
дело бы не стало, а теперь… Не знаю вот, что еще
в банке скажут: может, и поверят. А если не поверят, тогда придется обратиться к Ляховскому.
А
дело, кажется, было ясно как
день: несмотря на самую святую дружбу, несмотря на пансионские воспоминания и также на
то, что
в минуту жизни трудную Агриппина Филипьевна перехватывала у Хионии Алексеевны сотню-другую рублей, — несмотря на все это, Агриппина Филипьевна держала Хионию Алексеевну
в известной зависимости, хотя эта зависимость и выражалась
в самой мягкой, дружеской форме.
Вечером
в кабинете Бахарева шли горячие споры и рассуждения на всевозможные
темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок вина новыми. Лица у всех раскраснелись, глаза блестели. Все выходило так тепло и сердечно, как
в дни зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких наружных прикрытий, а так, как она выливалась из головы.
Несколько
дней Привалов и Бахарев специально были заняты разными заводскими
делами, причем пришлось пересмотреть кипы всевозможных бумаг, смет, отчетов и соображений. Сначала эта работа не понравилась Привалову, но потом он незаметно втянулся
в нее, по мере
того как из-за этих бумаг выступала действительность. Но, работая над одним материалом, часто за одним столом, друзья детства видели каждый свое.
Отыскали покладистых старичков,
те под пьяную руку подмахнули за все общество уставную грамоту, и
дело пошло гулять по всем мытарствам. Мастеровые и крестьяне всеми способами старались доказать неправильность составленной уставной грамоты и
то, что общество совсем не уполномачивало подписывать ее каких-то сомнительных старичков. Так
дело и тянулось из года
в год. Мужики нанимали адвокатов, посылали ходоков, спорили и шумели с мировым посредником, но из этого решительно ничего не выходило.
Слабая сторона
дела заключалась
в том, что услужливый землемер
в пылу усердия замежевал целую башкирскую деревню Бухтармы; с другой стороны, услужливый человек, посредник, перевел своей единоличной властью целую башкирскую волость из вотчинников
в припущенники, [Вотчинниками на Урале называли башкир — коренных владельцев земельных угодий, а припущенниками — всех переселившихся на их земли из других мест.]
то есть с надела
в тридцать десятин посадил на пятнадцать.
Зося хотя и не отказывалась давать советы Альфонсу Богданычу, но у нее на душе совсем было не
то. Она редко выходила из своей комнаты и была необыкновенно задумчива. Такую перемену
в характере Зоси раньше всех заметил, конечно, доктор, который не переставал осторожно наблюдать свою бывшую ученицу изо
дня в день.
Все эти хлопоты, которые переживались всеми
в старом приваловском доме, как-то не касались только самого хозяина, Игнатия Львовича. Ему было не до
того. Пролетка Веревкина чуть не каждый
день останавливалась пред подъездом, сам Nicolas грузно высаживал свою «натуру» из экипажа и, поднявшись с трудом во второй этаж, медведем вваливался
в кабинет Игнатия Львовича.
Ляховский расходился до
того, что даже велел подавать завтрак к себе
в кабинет, что уж совсем не было
в его привычках. Необыкновенная любезность хозяина тронула Бахарева, хотя вообще он считал Ляховского самым скрытным и фальшивым человеком; ему понравилась даже
та форма,
в которой Ляховский между слов успел высказать, что ему все известно о положении
дел Бахарева.
— Нет, слушай дальше… Предположим, что случилось
то же с дочерью. Что теперь происходит?.. Сыну родители простят даже
в том случае, если он не женится на матери своего ребенка, а просто выбросит ей какое-нибудь обеспечение. Совсем другое
дело дочь с ее ребенком… На нее обрушивается все: гнев семьи, презрение общества.
То, что для сына является только неприятностью, для дочери вечный позор… Разве это справедливо?
— Нет, ты слушай… Если бы Привалов уехал нынче
в Петербург, все бы
дело наше вышло швах: и мне, и Ляховскому, и дядюшке — шах и мат был бы. Помнишь, я тебя просил
в последний раз во что бы
то ни стало отговорить Привалова от такой поездки, даже позволить ему надеяться… Ха-ха!.. Я не интересуюсь, что между вами там было, только он остался здесь, а вместо себя послал Nicolas. Ну, и просолил все
дело!
Обед был подан
в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с
той бессодержательной светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть
в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности
разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть светского ига.
Но этот отдых продолжался всего один
день, а когда Хиония Алексеевна показалась
в курзале, она сразу попала
в то пестрое течение,
в котором барахталась всю свою жизнь.
Из придорожной травы, покрытой мелкой пылью,
то и
дело взлетали, как ракеты, маленькие птички и быстро исчезали
в воздушном пространстве.
Дела на приисках у старика Бахарева поправились с
той быстротой, какая возможна только
в золотопромышленном
деле.
В течение весны и лета он заработал крупную деньгу, и его фонды
в Узле поднялись на прежнюю высоту. Сделанные за последнее время долги были уплачены, заложенные вещи выкуплены, и прежнее довольство вернулось
в старый бахаревский дом, который опять весело и довольно глядел на Нагорную улицу своими светлыми окнами.
Тысячу раз перебирал старик
в своей памяти все обстоятельства этого страшного для него
дела и каждый раз видел только
то, что одна его Надя виновата во всем.
В его груди точно что-то растаяло, и ему с болезненной яркостью представилась мысль: вот он, старик, доживает последние годы, не сегодня завтра наступит последний расчет с жизнью, а он накануне своих
дней оттолкнул родную дочь, вместо
того чтобы простить ее.