Но мне и в этот раз не привелось уснуть. Медвежонок забрался в буфет и
загремел тарелками. Пришлось вставать и вытаскивать его из буфета, причем медвежонок ужасно рассердился, заворчал, начал вертеть головой и пытался укусить меня за руку. Я взял его за шиворот и отнес в гостиную. Эта возня начинала мне надоедать, да и вставать на другой день нужно было рано. Впрочем, я скоро уснул, позабыв о маленьком госте.
На миг умолкли разговоры; // Уста жуют. Со всех сторон //
Гремят тарелки и приборы, // Да рюмок раздается звон. // Но вскоре гости понемногу // Подъемлют общую тревогу. // Никто не слушает, кричат, // Смеются, спорят и пищат. // Вдруг двери настежь. Ленский входит, // И с ним Онегин. «Ах, творец! — // Кричит хозяйка: — наконец!» // Теснятся гости, всяк отводит // Приборы, стулья поскорей; // Зовут, сажают двух друзей.
— Нет, — повторила Варвара. Самгин подумал: «Спрашивает она или протестует?» За спиной его
гремели тарелки, ножи, сотрясала пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не чувствовал аппетита. Он говорил не торопясь, складывая слова, точно каменщик кирпичи, любуясь, как плотно ложатся они одно к другому.
Паровоз снова и уже отчаянно засвистел и точно наткнулся на что-то, — завизжали тормоза,
загремели тарелки буферов, люди, стоявшие на ногах, покачнулись, хватая друг друга, женщина, подскочив на диване, уперлась руками в колени Самгина, крикнув:
Неточные совпадения
— С кем с нами? — спрашивал Юрин. А Дронов, вытаскивая из буфета бутылки и
тарелки с закусками, ставил их на стол,
гремел посудой.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как
гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром
тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
«Хозяйка, самовар!» И пойдет суматоха: на сцену является известный погребец,
загремят чашки, повалит дым, с душистой струей, от маленького графинчика, в печке затрещит огонь, на сковороде от поливаемого масла раздается неистовое шипенье; а на столе поставлена уж водка, икра,
тарелки etc., etc.
Вперед под ручку с генеральшей // Пошел хозяин. Вот за стол // Уселся от мужчин подальше // Прекрасный, но стыдливый пол — // И дружно
загремел с балкона, // Средь утешительного звона //
Тарелок, ложек и ножей, // Весь хор уланских трубачей: // Обычай древний, но прекрасный; // Он возбуждает аппетит, // Порою кстати заглушит // Меж двух соседей говор страстный — // Но в наше время решено, // Что всё старинное смешно.