Неточные совпадения
— Ничего ты не понимаешь! — оборвал его Зыков. — Первое
дело, пески на второй сажени берут, а там земля талая; а второе
дело —
по Фотьянке пески не мясниковатые, а разрушистые… На него плесни водой — он и рассыпался, как крупа. И пески здесь крупные, чуть их сполосни… Ничего ты не понимаешь, Шишка!..
— Не нашего ума
дело, вот и весь сказ, — сурово ответил старик, шагая
по размятому грязному снегу. — Без нас найдутся охотники до твоего золота… Ступай к Ермошке.
— А в Фотьянку, домой… Поясницу разломило, да и
дело по домашности тоже есть, а здесь и без меня управятся.
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится
по мамыньке — ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино
дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
Да и все остальные растерялись.
Дело выходило самое скверное, главное, потому, что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась… В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу
по этому случаю.
Прокопий,
по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то
деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть что, — и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино
дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка.
По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая
по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх
дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Бог не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить
по тайности: большое есть
дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас,
по пути заверну.
Вошла Феня, высокая и стройная девушка, конфузившаяся теперь своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти
дни и пугливо смотрела на брата и на зятя своими большими серыми глазами, опушенными такими длинными ресницами.
«Банный
день» справлялся у Зыковых
по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей не считались.
Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было. В другой бы
день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего было и думать: кто же пойдет в банный
день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред Скорбящей и положила перед образом три земных поклона.
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь, как он сразу укротился. Яша, что же это ты в самом-то
деле?..
По первому разу и испугался родителей…
Непременный член
по крестьянским
делам выбивался из сил и ничего не мог поделать: рабочие стояли на своем, компания на своем.
По наружному виду, приемам и привычкам это был самый заурядный бонвиван и даже немножко мышиный жеребчик, и никто на промыслах не поверил бы, что Карачунский что-нибудь смыслит в промысловом
деле и что он когда-нибудь работал.
Утром на другой
день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать
по важному
делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него
по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
— А уж что Бог даст, — решительно ответил Кожин. —
По моему рассуждению так, что, конечно, старику обидно, а судом
дело не поправишь… Утихомирится, даст Бог.
Батюшка согласился и на это, назначив
по десяти земных поклонов в течение сорока
дней.
— И любезное
дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо
по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни есть хуже, да еще с седла хотели стащить…
Антон Лазарич прозвал Марфу Тимофеевну «сахарницей» и на третий же
день потребовал ее к себе «
по секретному
делу».
— Нет, мы этим не занимаемся, — продолжал отводить глаза отпетый городской человек. — Я
по своим
делам…
Вся семья запряглась в тяжелую работу, а
по мере того, как подрастали дети, Тарас стал все больше и больше отлынивать от
дела, уделяя досуги любезным разговорам в кабаке Ермошки.
— Так ты нам с начала рассказывай, Мина, — говорил Тарас, усаживая старика в передний угол. — Как у вас все
дело было… Ведь ты тогда в партии был, когда при казне
по Мутяшке ширпы били?
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся
по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше
дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
В несколько
дней по мысу выросли десятки старательских балаганов, кое-как налаженных из бересты, еловой коры и хвои.
Варнаки с Фотьянки и балчуговцы из Нагорной чувствовали себя настоящими хозяевами приискового
дела, на котором родились и выросли; рядом с ними строгали и швали из Низов являлись жалкими отбросами, потому что лопаты и кайла в руки не умели взять по-настоящему, да и земляная тяжелая работа была им не под силу.
Набродившись
по лесу за
день, старик едва мог добраться до своего балагана.
А свободных мест
по Мутяшке уже не оставалось: в течение каких-нибудь трех
дней все было расхватано
по клочкам.
— Что же это Мыльникова нет? —
по нескольку раз в
день спрашивал Кишкин Петра Васильича. — Точно за смертью ушел.
— Ну, рассказывай, — торопил Кишкин, принимая деловой вид. — Не важный следователь, а следователь
по особо важным
делам…
Бывали
дни, когда Кривушок зарабатывал рублей
по триста.
Родион Потапыч только вздыхал. Находил же время Карачунский ездить на Дерниху чуть не каждый
день, а тут от Фотьянки рукой подать: и двух верст не будет. Одним словом, не хочет, а Оникова подослал назло. Нечего делать, пришлось мириться и с Ониковым и делать
по его приказу, благо немного он смыслит в
деле.
— Ваше высокоблагородие, ничего я в этих
делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил себя в грудь. —
По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое
дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть в лесу прожил на промыслах, а что они там в конторе делали — я не известен. Да и давно это было… Ежели бы и знал, так запамятовал.
— Вы не беспокойтесь, я уже имею показания
по этому
делу других свидетелей, — ядовито заметил следователь. — Вам должно быть ближе известно, как велись работы… Старатели работали в Выломках?
— Бедненькая… — еще ласковее проговорил Карачунский и потрепал ее
по заалевшей щеке. — Надо как-нибудь устраивать
дело. Я переговорю с Акинфием Назарычем и даже могу заехать к нему
по пути в город.
Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все
дело так же быстро потухло, как и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно
по топоту сопровождавших его людей… Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.
— Да ведь ты женился, сказывают, Акинфий Назарыч? Какое тебе
дело до нашей Фени?.. Ты сам
по себе, она сама
по себе.
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым
делом самовар… Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени как без рук. Ну, Окся и соответствует
по всем частям…
Рабочих на Рублихе всего больше интересовало то, как теперь Карачунский встретится с Родионом Потапычем, а встретиться они были должны неизбежно, потому что Карачунский тоже начинал увлекаться новой шахтой и следил за работой с напряженным вниманием. Эта встреча произошла на
дне Рублихи, куда спустился Карачунский
по стремянке.
Посмеялся секретарь Каблуков над «вновь представленным» золотопромышленником, а денег все-таки не дал. Знаменитое
дело по доносу Кишкина запало где-то в дебрях канцелярской волокиты, потому что ушло на предварительное рассмотрение горного департамента, а потом уже должно было появиться на общих судебных основаниях. Именно такой оборот и веселил секретаря Каблукова, потому что главное — выиграть время, а там хоть трава не расти. На прощанье он дружелюбно потрепал Кишкина
по плечу и проговорил...
Мыльников являлся в кабак
по нескольку раз в
день и рассказывал такие несообразности, что даже желавшие ему верить должны были только качать головой.
Совещание Кишкина с Ястребовым продолжалось довольно долго. Ястребов неожиданно заартачился, потому что на болоте уже производилась шурфовка, но потом он так же неожиданно согласился, выговорив возмещение произведенных затрат. Ударили
по рукам, и
дело было кончено. У Кишкина дрожали руки, когда он подписывал условие.
— Ну, владай, твое счастье! — смеялся Ястребов. — У меня и без Мутяшки
дела по горло. Один Ягодный чего стоит…
— Ну, это все пустяки! — успокаивал Карачунский. — Другой делянки никому не дадим… Пусть Мыльников,
по условию, до десятой сажени дойдет, и конец
делу. Свои работы поставим… Да и убытка компании от этой жилки нет никакого: он обязан сдавать
по полтора рубля золотник… Даже расчет нам иметь даровую разведку. Вот мы сами ничего не можем найти, а Мыльников нашел.
Мы уже сказали выше, что Петр Васильич ужасно завидовал дикому счастью Мыльникова и громко роптал
по этому поводу. В самом
деле, почему богатство «прикачнулось» дураку, который пустит его
по ветру, а не ему, Петру Васильичу?.. Сколько одного страху наберется со своей скупкой хищнического золота, а прибыль вся Ястребову. Тут было о чем подумать… И Петр Васильич все думал и думал… Наконец он придумал, что было нужно сделать. Встретив как-то пьяного Мыльникова на улице, он остановил его и слащаво заговорил...
Заручившись заключенным с Ястребовым условием, Кишкин и Кожин, не теряя времени, сейчас же отправились на Мутяшку.
Дело было в январе. Стояли страшные холода, от которых птица замерзала на лету, но это не удержало предпринимателей. Особенно торопил Кожин, точно за ним кто гнался
по пятам.
Последовательно продолжая отмучивать глину и выбирать крупный песок, он встряхивал ковш, чтобы крупинки золота, в силу своего удельного веса, осаждались на самое
дно вместе с блестящим черным песочком — по-приисковому «шлихи».
За Кишкиным уже следили. Матюшка первый заподозрил, что
дело нечистое, когда Кишкин прикинулся больным и бросил шурфовку. Потом он припомнил, что Кишкин выплеснул пробу в шурф и не велел бить следующих шурфов
по порядку. Вообще все поведение Кишкина показалось ему самым подозрительным. Встретившись в кабаке Фролки с Петром Васильичем, Матюшка спросил про Кишкина, где он ночует сегодня. Слово за слово — разговорились. Петр Васильич носом чуял, где неладно, и прильнул к Матюшке, как пластырь.
— Когда только он дрыхнет? — удивлялись рабочие. —
Днем по старательским работам шляется, а ночь в своей шахте сидит, как коршун.
— И подтянуть умеючи надо, Александр Иваныч, — смело заявил старший штейгер. — Двумя чужестранными рабочими мы не управим
дела, а своих раздразним понапрасну… Тоже и
по человечеству нужно рассудить.