Неточные совпадения
Кишкин достал берестяную тавлинку, сделал жестокую понюшку и еще
раз оглядел шахты. Ах, много тут денежек компания закопала — тысяч триста, а то и побольше. Тепленькое местечко досталось: за триста-то тысяч и десяти фунтов золота со всех шахт
не взяли. Да, веселенькая игрушка, нечего сказать… Впрочем, у денег глаз нет: закапывай, если лишних много.
Затем он ссыпал золото в железную кружку, привезенную объездным, и, обругав старателей еще
раз, побрел к себе в землянку. С Кишкиным старик или забыл проститься, или
не захотел.
Все
разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать, что на три артели придется получить из конторы меньше двух рублей, — это на двадцать-то душ!.. По гривеннику
не заработали.
Вот уже прошло целых двадцать лет, а Родион Потапыч еще ни
разу не вспомнил про нее, да и никто в доме
не смел при нем слова пикнуть про Татьяну.
Выпивши, Мыльников
не упускал случая потравить «дорогого тестюшку» и систематически устраивал скандалы Родиону Потапычу
раз десять в год.
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. —
Не смущай свово родителя… Вишь, как он сразу укротился. Яша, что же это ты в самом-то деле?.. По первому
разу и испугался родителей…
Старик редко даже улыбался, а как он хохочет — Яша слышал в первый
раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно, как еще никогда
не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Поравнявшись с кабаком, они замолчали, точно ехали по зачумленному месту. Родион Потапыч несколько
раз волком посмотрел на кабацкую дверь и еще
раз плюнул. Угнетенное настроение продолжалось на расстоянии целой улицы, пока кабацкий глаз
не скрылся из виду.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его
не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как
раз через три дня его и порешили, сердешного.
Он ни
разу в жизнь свою
не хворал и теперь только горько покачал головой.
Он точно
раз и навсегда замерз на своем промысловом деле да больше и
не оттаял.
«Вот я ему, подлецу, помяну как-нибудь про фискалу-то, — подумал Родион Потапыч, припоминая готовившееся скандальное дело. — Эх, надо бы мне было ему тогда на Фотьянке узелок завязать, да
не догадался… Ну, как-нибудь в другой
раз».
Он прошел наверх к Ермошке и долго о чем-то беседовал с ним. Ермошка и Ястребов были заведомые скупщики краденого с Балчуговских промыслов золота. Все это знали; все об этом говорили, но никто и ничего
не мог доказать: очень уж ловкие были люди, умевшие хоронить концы. Впрочем, пьяный Ястребов — он пил запоем, — хлопнув Ермошку по плечу, каждый
раз говорил...
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой как камень, разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и
не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый
раз видела, как едят колбасу, и даже отплюнула несколько
раз.
—
Не перешибай ты его! — останавливал Тарас. — Старичок древний, как
раз запутается… Ну-ка, дедушка, еще стаканчик кувырни!
— А ты
не хрюкай на родню. У Родиона Потапыча первая-то жена, Марфа Тимофеевна, родной сестрой приходилась твоей матери, Лукерье Тимофеевне. Значит, в свойстве и выходит. Ловко Лукерья Тимофеевна прижала Родиона Потапыча. Утихомирила
разом, а то совсем Яшку собрался драть в волости. Люблю…
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой
не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что
не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал
раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить.
Не глядели бы глаза.
Родион Потапыч
не любил подобных расспросов и каждый
раз хмурился. Карачунский наблюдал его улыбающимися глазами и тоже молчал.
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка,
не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да еще и то сказать, в Балчугах народ балованный, как
раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме…
— Приеду как-нибудь в другой
раз… — глухо проговорил старик, усаживаясь в свои пошевни. — А теперь мутит меня… Говорить-то об ней даже
не могу. Ну, прощай…
Андрей Федотыч был добродушный и веселый человек и любил пошутить, вызывая скрытую зависть Кишкина: хорошо шутить, когда в банке тысяч пятьдесят лежит. Старший брат, Илья Федотыч, наоборот, был очень мрачный субъект и
не любил болтать напрасно. Он являлся главной силой, как старый делец, знавший все ходы и выходы сложного горного хозяйства. Кишкина он принимал всегда сухо, но на этот
раз отвел его в соседнюю комнату и строго спросил...
— Кабак тут
не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая
не скоро дождешься… В другой
раз Кедровскую дачу
не будем открывать.
—
Не ври уж в глаза-то, а то еще как
раз подавишься…
На Маяковой слани партия Кишкина «затемнала», и пришлось брести в темноте по страшному месту. Особенно доставалось несчастной Оксе, которая постоянно спотыкалась в темноте и несколько
раз чуть
не растянулась в грязь. Мыльников брел по грязи за ней и в критических местах толкал ее в спину чернем лопаты.
Беседа велась вполголоса, чтобы
не услышали другие рабочие. Мыльников повторил
раз пять одно и то же, с необходимыми вариантами и украшениями.
Он по десяти
раз в сутки спускался по стремянке в шахту и зорко наблюдал, как ее крепят, чтобы
не было ни малейшей заминки.
Да и поставил себя Оников с первого
раза крайне неудобно: приедет в белых перчатках и давай распоряжаться — это
не так, то
не так.
— Чего ты сумлеваешься, глупая? — усовещивала ее старуха. — Дикие у них деньги…
Не убудет небось, ежели и пошутят в другой
раз.
Эти планы баушки Лукерьи чуть
не расстроились.
Раз в воскресенье приехала на Фотьянку сестра Марья. Улучив свободную минуту, она разговорилась с Феней.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой
раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то
не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки
не на что купить.
А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть.
Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский
не знал, где ему сесть.
Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже
не в первый
раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах: как
раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес. Долго ли до греха? И то весь народ точно белены объелся…
Не успели проводить Яшу на промысла, как накатилась новая беда.
Раз вечером кто-то осторожно постучал в окно. Устинья Марковна выглянула в окно и даже ахнула: перед воротами стояла чья-то «долгушка», заложенная парой, а под окном расхаживал Мыльников с кнутиком.
— Ну, пошли!.. — удивлялся Мыльников. — Да я сам пойду к Карачунскому и два
раза его выворочу наоборот… Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих бабах
не горюют…
Мыльников приводил свою Оксю два
раза, и она оба
раза бежала. Одним словом, с бабой дело
не клеилось, хотя Петр Васильич и обещал раздобыть таковую во что бы то ни стало.
— Кишок, пожалуй,
не хватит, Андрон Евстратыч, — скромничал Петр Васильич, блаженно ухмыляясь. — Шутки шутишь над нашей деревенской простотой… А я как-то
раз был в городу в таком-то заведении и подивился, как огребают денежки.
Зачем шатался на прииски Петр Васильич, никто хорошенько
не знал, хотя и догадывались, что он спроста
не пойдет время тратить.
Не таковский мужик… Особенно недолюбливал его Матюшка, старавшийся в компании поднять на смех или устроить какую-нибудь каверзу. Петр Васильич относился ко всему свысока, точно дело шло
не о нем. Однако он
не укрылся от зоркого и опытного взгляда Кишкина.
Раз они сидели и беседовали около огонька самым мирным образом. Рабочие уже спали в балагане.
— В лесу починивать?.. Ну будет,
не валяй дурака… А ты купи маленькие вески, есть такие, в футляре. Нельзя же с безменом ходить по промыслам. Как
раз влопаешься. Вот все вы такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел, а головы
не жаль… Да смотри, моего золота
не шевели: порошину тронешь — башка прочь.
Баушка Лукерья выбивалась из сил, чтобы утишить блажившего сынка, но из этого ничего
не выходило, потому что и Ястребов тоже лез на стену и несколько
раз собирался поколотить сварливого кривого черта. Но особенно ругал жильца Петр Васильич в кабаке Фролки, где народ помирал со смеху.
— Ты
не показывай из себя богатого-то, — усовещивали старички огрызавшегося Петра Васильича, — как
раз насыплем, чтобы помнил. Чего тебе Ястребов помешал, кривой ерахте?
— Только ты себя осрамил, Андрошка… Выйдет тебе решение как
раз после морковкина заговенья. Заварить-то кашу заварил, а ложки
не припас… Эх ты, чижиково горе!..
— Нет… Я про одного человека, который
не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь
не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять
раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот как знаю, потому как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
Сначала его удивляло то, почему Феня
не вернулась к Кожину, но потом понял и это: молодое счастье порвалось и склеить его во второй
раз было невозможно, а в нем она искала ту тихую пристань, к какой рвется каждая женщина,
не утратившая лучших женских инстинктов.
Никакие слова, доводы и убеждения здесь
не могли иметь места,
раз человек попал на эту мертвую точку.
—
Не велика жилка в двадцати-то пяти саженях, как
раз ее в неделю выробишь! — объяснял он. — Добыл все, деньги пропил, а на похмелье ничего и
не осталось… Видывали мы, как другие прочие потом локти кусали. Нет, брат, меня
не проведешь… Мы будем сливочками снимать свою жилку, по удоям.
Так Анна и ушла ни с чем для первого
раза, потому что муж был
не один и малодушно прятался за других. Оставалось выжидать случая, чтобы поймать его с глазу на глаз и тогда рассчитаться за все.
Никто
не знал только одного: Окся каждый
раз выносила из дудки куски кварца с золотом, завернутые в разном тряпье, а потом прятала их в дедушкиной конторке, — безопаснее места
не могло и быть. Она проделывала всю операцию с ловкостью обезьяны и бесстрастным спокойствием лунатика.
Рабочие очистили снег, и Кожин принялся топором рубить лед, который здесь был в аршин. Кишкин боялся, что
не осталась ли подо льдом вода, которая затруднила бы работу в несколько
раз, но воды
не оказалось — болото промерзло насквозь. Сейчас подо льдом начиналась смерзшаяся, как камень, земля. Здесь опять была своя выгода: земля промерзла всего четверти на две, тогда как без льда она промерзла на все два аршина. Заложив шурф, Кожин присел отдохнуть. От него пар так и валил.
«Нет, брат, к тебе-то уж я
не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно было бы перехватить на первый
раз, да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится… Еще уцепится как клещ, и
не отвяжешься от него…»
«Омманет еще, — думала тысячу первый
раз старуха. — Нет, шабаш,
не дам… Пусть поищет кого-нибудь побогаче, а с меня что взять-то».