Неточные совпадения
— Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А
какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика.
Одним словом, Палестина необъятная…
—
Как куда? Поедем в Тайболу… Тебе
одному не управиться, а уж я, брат, из горла добуду. Эй, Окся, волоки мне картуз…
— Шишка и есть: ни конца ни краю не найдешь.
Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох
какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
— Что же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на глазах. —
Один мой грех и тот на виду, а там уж
как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку до смерти…
— Что же вера? Все
одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем,
как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
— А ты не больно, родитель, тово… — неожиданно заявил насмелившийся Яша. — Не наша причина с Тарасом, ежели Феня тово… убежала, значит, в Тайболу. Мы ее
как домой тащили, а она свое…
Одним словом, дура.
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие же и раньше,
как сейчас. Все
одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
— Было бы из чего набавлять, Степан Романыч, — строго заметил Зыков. — Им сколько угодно дай — все возьмут… Я только
одному дивлюсь, что это вышнее начальство смотрит?.. Департаменты-то на что налажены? Все дача была казенная и вдруг будет вольная.
Какой же это порядок?.. Изроют старатели всю Кедровскую дачу,
как свиньи, растащат все золото, а потом и бросят все… Казенного добра жаль.
Как-то раз
один служащий — повытчики еще тогда были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели, выпил грешным делом на именинах да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
—
Как же, значит, я, родной отец, и вдруг не могу? Совершеннолетняя-то она двадцати
одного будет… Нет, это не таковское дело, Степан Романыч, чтобы потакать.
Вообще неожиданно заваривалась
одна из тех историй, о которых никто не думал сначала
как о деле серьезном: бывают такие сложные болезни, которые начинаются с какой-нибудь ничтожной царапины или еще более ничтожного прыща.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. —
Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается.
Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак
как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, —
одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому,
как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
— Уж это
как Господь приведет…
Одно — сдавать золото, другое — добывать. Рука у тебя тяжелая, Ермолай Семеныч.
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке еще, того гляди, подслушают да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки… Да у меня смотри:
одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому,
как стена, ничего не поймет.
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой
как камень, разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел
один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз видела,
как едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.
— А время-то
какое?.. — жаловался Родион Потапыч. — Ведь в прошлом году у нас стоном стон стоял…
Одних старателишек неочерпаемое множество, а теперь они и губу на локоть. Только и разговору: Кедровская дача, Кедровская дача. Без рабочих совсем останемся, Степан Романыч.
— Старатели будут, конечно, воровать золото на новых промыслах, а мы будем его скупать… Новые золотопромышленники закопают лишние деньги в Кедровской даче, а рабочие к нам же и придут. Уцелеет
один Ястребов и будет скупать наше золото,
как скупал его и раньше.
Горько расплакалась Феня всего
один раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах,
как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то он теперь, мил-сердечный друг? Принесут ему ее дареное платье,
как с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала...
Баушка Лукерья жила в задней избе
одна, и, когда легли спать, она, чтобы утешить чем-нибудь Феню, начала рассказывать про прежнюю «казенную жизнь»:
как она с сестрой Марфой Тимофеевной жила «за помещиком»,
как помещик обижал своих дворовых девушек,
как сестра Марфа Тимофеевна не стерпела поруганья и подожгла барский дом.
А и тут,
как вышли на поселенье, посмотри-ка,
какие бабы вышли: ни про
одну худого слова не молвят.
Он переписывал его несколько месяцев, выводя старческим убористым почерком
одну строку за другой,
как паук ткет свою паутину.
— Кабак тут не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все
одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять:
какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали
одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили друг за другом,
как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
— Ах и нехорошо, Андрон Евстратыч! Все вместе были, а
как дошло дело до богачества —
один ты и остался. Ухватил бы свинью, только тебя и видели. Вот
какая твоя деликатность, братец ты мой…
— Да ты послушай дальше-то! — спорил Мыльников. — Следователь-то прямо за горло… «Вы, Тарас Мыльников, состояли шорником на промыслах и должны знать, что жалованье выписывалось пятерым шорникам, а в получении расписывались вы
один?» — «Не подвержен я этому, ваше высокородие, потому
как я неграмотный, а кресты ставил — это было…» И пошел пытать, и пошел мотать, и пошел вертеть, а у меня поджилки трясутся. Не помню,
как я и ушел от него, да прямо сюда и стриганул…
Как олень летел!
Пока все шло отлично, потому что грунт был устойчивый и не было опасности, что шахта в
одно прекрасное утро «сбочится»,
как это бывает при слоях песка-севуна или мягкой расплывающейся глины.
Как на грех, Прокопий прикрикнул на жену, и это подняло целую бурю. Анна так заголосила, так запричитала, что вступились и Устинья Марковна, и Марья.
Одним словом, все бабы ополчились в
одно причитавшее и ревевшее целое.
— Хуже смерти…
Как цепной пес у конуры хожу. Ежели бы не тятенька Родивон Потапыч,
одного часу не остался бы.
— Ты меня тут подожди, — уговаривался Мыльников. — Я и Феню к тебе приведу… Мне только
одно слово ей сказать.
Как из ружья выстрелю…
— Этакие бесстыжие глаза… — подивилась на него старуха, качая головой. — То-то путаник-мужичонка!.. И сон у них у всех
один: Окся-то так же дрыхнет,
как колода. Присунулась до места и спит… Ох, согрешила я! Не нажить, видно, мне другой-то Фени… Ах, грехи, грехи!..
Где же
одной старухе управиться, да и не умела она потрафить постояльцам,
как Феня.
— Кланяться наказывала тебе, баушка, Феня-то, — врал Мыльников, хлопая
одну рюмку за другой. — «Скажи, — говорит, — что скучаю, а промежду прочим весьма довольна, потому
как Степан Романыч барин добрый и всякое уважение от него вижу…»
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не пойду.
Одним словом, по положению,
как все другие прочие народы… Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
Но стоило выпить Никитушке
один стаканчик водки,
как он делался совершенно другим человеком — пел песни, плясал, рассказывал все подробности своего заплечного мастерства и вообще разыгрывал кабацкого дурачка. Все знали эту слабость Никитушки и по праздникам делали из нее род спорта.
Это была совершенно оригинальная теория залегания золотоносных жил, но нужно было чему-нибудь верить, а у Мыльникова,
как и у других старателей, была своя собственная геология и терминология промыслового дела. Наконец в
одно прекрасное утро терпение Мыльникова лопнуло. Он вылез из дудки, бросил оземь мокрую шапку и рукавицы и проговорил...
Как на грех, самого старика в этот критический момент не случилось дома — он закладывал шнур в шахте, а в конторке горела
одна жестяная лампочка.
— Нет… Я про
одного человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились, на
одной парте сидели. А дельце-то
какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса.
Одним словом, богачество… Уж я это самое дело вот
как знаю, потому
как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
— На девятую сажень выбежала… Мы этой самой штольней насквозь пройдем весь кряж, и все обозначится, что есть, чего нет. Да и вода показалась.
Как тридцатую сажень кончили, точно ножом отрезало: везде вода. Во всей даче у нас
одно положенье…
Карачунский и Родион Потапыч боялись только
одного: чтобы не получилось той же геологической картины,
как в Спасо-Колчеданской шахте.
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи, а сама думала только
одно:
как это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться о своей голове. Не на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч, а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой же: только про себя и знают.
— А такая!.. Вот погляди ты на меня сейчас и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич, да еще
какой дурак-то… ах
какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..» Так ведь?.. а?.. Ведь мне
одно словечко было молвить Ястребову-то, так болото-то и мое… а?.. Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
— Хорошее дело, кабы двадцать лет назад оно вышло… — ядовито заметил великий делец, прищуривая
один глаз. — Досталась кость собаке, когда собака съела все зубы. Да вот еще посмотрим, кто будет расхлебывать твою кашу, Андрон Евстратыч: обнес всех натощак, а
как теперь сытый-то будешь повыше усов есть.
Одним словом, в самый раз.
— Все это правда, Родион Потапыч, но не всякую правду можно говорить. Особенно не любят ее виноватые люди. Я понимаю вас,
как никто другой, и все-таки должен сказать
одно: ссориться нам с Ониковым не приходится пока. Он нам может очень повредить… Понимаете?.. Можно ссориться с умным человеком, а не с дураком…
— Эх, Степан Романыч… — заметил старик Зыков, в отчаянии качая головой. — Из лесу выходят
одной дорогой.
Как раз взбеленятся наши старателишки, ежели разнюхают…
Карачунский лично отправился на Дерниху,
один,
как всегда ездил, и не велел объездным штейгерам и отводчикам показываться близко, чтобы напрасно не раздражать взволнованной массы старателей.
В результате выходило так, что сотрудники Мыльникова довольствовались в чаянии каких-то благ крохами, руководствуясь общим соображением, что свои люди сочтутся. Исключение составлял
один Семеныч, которому Мыльников,
как чужому человеку, платил поденщину сполна. Свои подождут, а чужой человек и молча просит,
как голодное брюхо.
А пока время летело птицей, от
одного свиданья до другого,
как у всех влюбленных.
— Видал я господ всяких, Степан Романыч, а все-таки не пойму их никак… Не к тебе речь говорится, а вообще. Прежнее время взять, когда мужики за господами жили, — правильные были господа, настоящие: зверь так зверь, во всю меру, добрый так добрый, лакомый так лакомый. А все-таки не понимал я,
как это всякую совесть в себе загасить… Про нынешних и говорить нечего: он и зла-то не может сделать, засилья нет, а так,
одно званье что барин.
— Мы
как нищие… — думал вслух Карачунский. — Если бы настоящие работы поставить в
одной нашей Балчуговской даче, так не хватило бы пяти тысяч рабочих… Ведь сейчас старатель сам себе в убыток работает, потому что не пропадать же ему голодом. И компании от его голода тоже нет никакой выгоды… Теперь мы купим у старателя
один золотник и наживем на нем два с полтиной, а тогда бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам бы принесли вместо
одного пятьдесят золотников.