Неточные совпадения
— А вот
увидишь,
как я вру.
— Скажи, а мы вот такими строгалями,
как ты, и будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим,
как наших
увидишь.
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и
видела,
как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
Двор был крыт наглухо, и здесь царила такая чистота,
какой не
увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
С появлением баушки Лукерьи все в доме сразу повеселели и только ждали, когда вернется грозный тятенька. Устинья Марковна боялась,
как бы он не проехал ночевать на Фотьянку, но Прокопию по дороге кто-то сказал, что старика
видели на золотой фабрике. Родион Потапыч пришел домой только в сумерки. Когда его в дверях встретила баушка Лукерья, старик все понял.
— Сказывают, Никитушку недавно в городу
видели, — говорит старуха. — Ходит по купцам и милостыньку просит… Ох-хо-хо!.. А прежде-то
какая ему честь была: «Никита Степаныч, отец родной… благодетель…» А он-то бахвалится.
Всякую промысловую работу Родион Потапыч прошел собственным горбом и «
видел на два аршина в землю»,
как говорили про него рабочие.
— Вот дураки-то!.. Дарь, мотри, вон
какой крендель выкидывает Затыкин; я его знаю, у него в Щепном рынке лавка. Х-ха, конечно, балчуговского золота захотелось отведать… Мотри, Мыльников к нему подходит! Ах, пес, ах, антихрист!.. Охо-хо-хо! То-то дураки эти самые городские… Мыльников-то, Мыльников по первому слову четвертной билет заломил, по роже
вижу. Всякую совесть потерял человек…
Когда Окся принесла водки и колбасы, твердой
как камень, разговоры сразу оживились. Все пропустили по стаканчику, но колбасу ел один Кишкин да хозяин. Окся стояла у печки и не могла удержаться от смеха, глядя на них: она в первый раз
видела,
как едят колбасу, и даже отплюнула несколько раз.
— Ах и нехорошо, Андрон Евстратыч! Все вместе были, а
как дошло дело до богачества — один ты и остался. Ухватил бы свинью, только тебя и
видели. Вот
какая твоя деликатность, братец ты мой…
С Оксей случилось что-то необыкновенное,
как только она
увидела Матюшку в первый раз, когда партия выступала из Фотьянки.
— А ты
видел,
как я его скупаю? Вот то-то и есть… Все кричат про меня, что скупаю чужое золото, а никто не видал. Значит, кто поумнее, так тот и промолчал бы.
Из-за этих денег чуть не вышел целый скандал. Приходил звать к следователю Петр Васильич и
видел,
как Карачунский сунул Фене ассигнацию. Когда дверь затворилась, Петр Васильич орлом налетел на Феню.
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо вот
как замуж выскочит… У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал,
увидел Феню и говорит: «Ужо вот моя-то Дарья подохнет, так я к тебе сватов зашлю…»
— А ежели она у меня с ума нейдет?..
Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена.
Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене.
Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена.
Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Ах,
какой ты, Тарас, непонятный! Я про свою голову, а он про делянку.
Как я раздумаюсь под вечер, так впору руки на себя наложить.
Увидишь мамыньку, кланяйся ей… Пусть не печалится и меня не винит: такая уж, видно, выпала мне судьба злосчастная…
— Кланяться наказывала тебе, баушка, Феня-то, — врал Мыльников, хлопая одну рюмку за другой. — «Скажи, — говорит, — что скучаю, а промежду прочим весьма довольна, потому
как Степан Романыч барин добрый и всякое уважение от него
вижу…»
— Ах, пробовал… Ничего не выходит. Какие-то чужие слова, а настоящего ничего нет… Молитвы во мне настоящей нет, а так корчит всего.
Увидите Феню, поклончик ей скажите… скажите,
как Акинфий Назарыч любил ее… ах
как любил,
как любил!.. Еще скажите… Да нет, ничего не нужно. Все равно она не поймет… она… теперь вся скверная… убить ее мало…
Это родственное недоразумение сейчас же было залито водкой в кабаке Фролки, где Мыльников чувствовал себя
как дома и даже часто сидел за стойкой, рядом с целовальником, чтобы все
видели, каков есть человек Тарас Мыльников.
Илья Федотыч рано утром был разбужен неистовым ревом Кишкина, так что в одном белье подскочил к окну. Он
увидел каких-то двух мужиков, над которыми воевал Андрон Евстратыч. Старик расходился до того, что,
как петух, так и наскакивал на них и даже замахивался своей трубкой. Один мужик стоял с уздой.
—
Видит, говоришь? — засмеялся Петр Васильич. — Кабы
видел, так не бросился бы… Разве я дурак, чтобы среди бела дня идти к нему на прииск с весками,
как прежде? Нет, мы тоже учены, Марьюшка…
— Так поглядывает, а чтобы приставал — этого нет, — откровенно объяснила Марья. — Да и
какая ему корысть в мужней жене!.. Хлопот много. Как-то он проезжал через Фотьянку и
увидел у нас Наташку. Ну, приехал веселый такой и все про нее расспрашивал: чья да откуда?..
В первое время все были
как будто ошеломлены. Что же, ежели такие порядки заведутся, так и житья на промыслах не будет. Конечно, промысловые люди не угодники, а все-таки и по человечеству рассудить надобно. Чаще и чаще рабочие вспоминали Карачунского и почесывали в затылках. Крепкий был человек, а умел где нужно и не
видеть и не слышать. В кабаках обсуждался подробно каждый шаг Оникова, каждое его слово, и наконец произнесен был приговор, выражавшийся одним словом...
Как теперь,
видел Родион Потапыч своего старого начальника, когда он приехал за три дня и с улыбочкой сказал: «Ну, дедушка, мне три дня осталось жить — торопись!» В последний роковой день он приехал такой свежий, розовый и уже ничего не спросил, а глазами прочитал свой ответ на лице старого штейгера.
Они вместе опустились в последний раз в шахту, обошли работы, и Карачунский похвалил штольни, прибавив: «Жаль только, что я не
увижу,
как она будет работать».
Старуха
видеть не могла ни того ни другого, а Наташка убивалась по ним,
как большая женщина.
— А так навернулся… До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я с Петрунькой на завалинке все сидела: боялась ему на глаза попасть. А тут Петрунька спать захотел… Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в оконце — отдушника у нас махонькая в стене проделана, — в оконце-то и
вижу,
как через огород человек крадется. И
вижу, несет он в руках бурак берестяной и прямо к задней избе, да из бурака на стенку и плещет. Испугалась я, хотела крикнуть, а гляжу: это дядя Петр Васильич… ей-богу, тетя, он!..
Все
видели,
как она еще днем уехала на Фотьянку.