Неточные совпадения
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А
дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь
у нас весь народ как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— И в самом-то
деле, чего привязался! — пристали бабы. — Ступай к своим балчуговским девкам: они
у вас просты… Строгаль!..
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке
у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем
дело.
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался.
У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то
деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть что, — и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Хо-хо!.. Нашел дураков… Девка — мак, так ее кержаки и отпустили. Да и тебе не обмозговать этого самого
дела… да. Вон
у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь на мясо — да никто не берет. А вы плачете, что Феня своим умом устроилась…
— Вот что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, — не женское
дело разговоры разговаривать…
У Федосьи Родионовны есть муж, он и в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
«Банный
день» справлялся
у Зыковых по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей не считались.
— Дело-то самое короткое, Родивон Потапыч… Шишка-то был
у тебя на Фотьянке?
— Парня я выдеру сам в волости, а вот девку-то выворотить… Главная причина — вера
у Кожиных другая. Грех великий я на душу приму, ежели оставлю это
дело так…
Утром на другой
день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному
делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший
у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
— Вчера
у меня был Родион Потапыч, — заговорил Карачунский без предисловий. — Он ужасно огорчен и просил меня… Одним словом, вам нужно помириться со стариком. Я не впутался бы в это
дело, если бы не уважал Родиона Потапыча… Это такой почтенный старик, единственный в своем роде.
— Нет, это пустое, отец, — решила баушка Лукерья. — Сам-то Акинфий Назарыч, пожалуй бы, и ничего, да старуха Маремьяна не дозволит… Настоящая медведица и крепко своей старой веры держится. Ничего из этого не выйдет, а Феню надо воротить… Главное
дело, она из своего православного закону вышла, а наши роды испокон века православные. Жиденький еще умок
у Фени, вот она и вверилась…
— Невозможно мне… Гребтится все, как там
у нас на Фотьянке? Петр-то Васильич мой что-то больно ноне стал к водочке припадать. Связался с Мыльниковым да с Кишкиным… Не гожее
дело.
— И любезное
дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют
у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни есть хуже, да еще с седла хотели стащить…
Кроме всего этого, к кабаку Ермошки каждый
день подъезжали таинственные кошевки из города. Из такой кошевки вылезал какой-нибудь пробойный городской мещанин или мелкотравчатый купеческий брат и для отвода глаз сначала шел в магазин, а уж потом, будто случайно, заводил разговор с сидевшими
у кабака старателями.
У него был свой расчет: в столярном
деле ему приходилось отдуваться одному, а при сапожном ремесле ему могли помогать жена и подраставшие дети.
— Так ты нам с начала рассказывай, Мина, — говорил Тарас, усаживая старика в передний угол. — Как
у вас все
дело было… Ведь ты тогда в партии был, когда при казне по Мутяшке ширпы били?
— Он самый… Сродственник он мне, а прямо скажу: змей подколодный. Первое
дело — с Кишкиным конпанию завел, потом Ястребова к себе на фатеру пустил…
У них теперь на Фотьянке черт кашу варит.
— Ужо будет летом гостей привозить на Рублиху — только его и
дела, — ворчал старик, ревновавший свою шахту к каждому постороннему глазу. —
У другого такой глаз, что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут в шахту…
Всего больше боялся Зыков, что Оников привезет из города барынь, а из них выищется какая-нибудь вертоголовая и полезет в шахту: тогда все
дело хоть брось. А что может быть другое на уме
у Оникова, который только ест да пьет?.. И Карачунский любопытен до женского полу, только
у него все шито и крыто.
Так шло
дело. Шахта была уже на двенадцатой сажени, когда из Фотьянки пришел волостной сотник и потребовал штейгера Зыкова к следователю.
У старика опустились руки.
— А ежели я могу под присягой доказать на него еще по
делу о золоте, когда наезжал казенный фискал? — ответил Родион Потапыч,
у которого тряслись губы от волнения.
Мыльников являлся комическим элементом и каждый раз менял свои показания, вызывая улыбку даже
у следователя. Приходил он всегда вполпьяна и первым
делом заявлял...
Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все
дело так же быстро потухло, как и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно по топоту сопровождавших его людей… Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только
у экипажа, когда тот садился.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька, и глядеть не хочет. А с баушкой Лукерьей
у них из-за денег
дело до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает…
Этот вольный порыв, впрочем, сменился
у Прокопия на другой же
день молчаливым унынием, и Анна точила его все время, как ржавчина.
— Нет так!.. — ответил Кожин. — Известно, какие горничные
у Карачунского…
Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы довели… вы!.. Феня, моя голубка… родная… Что ты сделала над собой?..
— А ежели она
у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу…
День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, —
у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Мыльников действительно отправился от Зыковых прямо к Карачунскому. Его подвез до господского дома Кожин, который остался
у ворот дожидаться, чем кончится все
дело.
— Кожин меня за воротами ждет, Степан Романыч… Очертел он окончательно и дурак дураком. Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки… А Фене я сродственник: моя-то жена родная — ейная сестра, значит, Татьяна. Ну, значит, я и пришел объявиться, потому как
дело это особенное. Дома ревут
у Фени, Кожин грозится зарезать тебя, а я с емя со всеми отваживаюсь… Вот какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало…
— Воду на твоей Оксе возить — вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то
дня она
у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…» Так напрямки и отрезал.
Мыльников с намерением оставил до следующего
дня рассказ о том, как был
у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Слушал эти рассказы и Петр Васильич, но относился к ним совершенно равнодушно. Он отступился от матери, предоставив ей пользоваться всеми доходами от постояльцев. Будет Окся или другая девка — ему было все равно. Вранье Мыльникова просто забавляло вороватого домовладыку. Да и маменька пусть покипятится за свою жадность…
У Петра Васильича было теперь свое
дело, в которое он ушел весь.
Дела у Кишкина шли ни шатко ни валко.
— Эх, нету
у нас, Андрон Евстратыч, первое
дело, лошади, — повторял каждый
день Матюшка, — а второе
дело, надо нам беспременно завести бабу… На других приисках везде свои бабы полагаются.
— Эх, Петр Васильич, Петр Васильич, — повторял он укоризненно. — И воровать-то не умеешь. Первое
дело, велики
у тебя весы: коромысло-то и обозначилось. Ха-ха!..
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и осталась. Так и твое
дело… Ястребов-то выкрутится:
у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
Дело усложнялось тем, что промысловый год уже был на исходе, первоначальная смета на разработку Рублихи давно перерасходована, и от одного Карачунского зависело выхлопотать
у компании дальнейшие ассигновки.
Это была совершенно оригинальная теория залегания золотоносных жил, но нужно было чему-нибудь верить, а
у Мыльникова, как и
у других старателей, была своя собственная геология и терминология промыслового
дела. Наконец в одно прекрасное утро терпение Мыльникова лопнуло. Он вылез из дудки, бросил оземь мокрую шапку и рукавицы и проговорил...
Палач угрюмо молчал, Окся тоже. Мыльников презрительно посмотрел на своих сотрудников, присел к огоньку и озлобленно закурил трубочку.
У него в голове вертелись самые горькие мысли. В самом
деле, рыл-рыл землю, робил-робил и, кроме «пустяка», ни синь-пороха. Хоть бы поманило чем-нибудь… Эх, жисть! Лучше бы уж
у Кишкина на Мутяшке пропадать.
— Нет… Я про одного человека, который не знает, куда ему с деньгами деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на
дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились, на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка
у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое
дело вот как знаю, потому как еще за казной набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
Нужно было ехать через Балчуговский завод; Кишкин повернул лошадь объездом, чтобы оставить в стороне господский дом.
У старика кружилась голова от неожиданного счастья, точно эти пятьсот рублей свалились к нему с неба. Он так верил теперь в свое
дело, точно оно уже было совершившимся фактом. А главное, как приметы-то все сошлись: оба несчастные, оба не знают, куда голову приклонить. Да тут золото само полезет. И как это раньше ему Кожин не пришел на ум?.. Ну, да все к лучшему. Оставалось уломать Ястребова.
Совещание Кишкина с Ястребовым продолжалось довольно долго. Ястребов неожиданно заартачился, потому что на болоте уже производилась шурфовка, но потом он так же неожиданно согласился, выговорив возмещение произведенных затрат. Ударили по рукам, и
дело было кончено.
У Кишкина дрожали руки, когда он подписывал условие.
— Ну, владай, твое счастье! — смеялся Ястребов. —
У меня и без Мутяшки
дела по горло. Один Ягодный чего стоит…
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь все равно прошлого не вернешь, а начинать жить снова поздно. Но совесть — этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда все стихнет, садится
у изголовья и начинает свое жестокое
дело!.. Жениться на Фене? Она первая не согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери, на которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в голове Карачунского, а решение вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
— Пожалуй, ты еще окочуришься
у нас… — пошутил над ним Турка. — Тоже
дело твое не молоденькое, Андрон Евстратыч.
— Что ты, что ты!.. Ни под каким видом не открывайся — все
дело испортишь. Загалдят, зашумят… Стравят и Ястребова, и Кожина — не расхлебаешься потом. Тихонько возьми
у какого-нибудь верного человека.
Ее удивило больше всего то, что
у баушки завелись какие-то
дела с Кишкиным, тогда как раньше она и слышать о нем не хотела, как о первом смутьяне и затейщике, сбивавшем с толку мужиков.
—
У меня своей родни
девать некуда…
— Да уж так… Куда его черт несет ночью? Да и в словах мешается… Ночным
делом разве можно подъезжать этак-то: кто его знает, что
у него на уме.