Неточные совпадения
—
Как же это так… гм…
А Балчуговские промысла при чем останутся?
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе
же добра желал, Родион Потапыч.
А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю,
а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото,
а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это
какое дело!
— Да!.. — уже со слезами в голосе повторял Кишкин. — Да… Легко это говорить: перестань!..
А никто не спросит,
как мне живется… да. Может, я кулаком слезы-то вытираю,
а другие радуются… Тех
же горных инженеров взять: свои дома имеют, на рысаках катаются,
а я вот на своих на двоих вышагиваю.
А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел… да.
— Есть живые,
как же… — старался припомнить Турка. — Много перемерло,
а есть и живые.
Он ночевал на воскресенье дома,
а затем в воскресенье
же вечером уходил на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы пускать в ход на целую неделю,
а рабочие не все выходили, справляя «узенькое воскресенье»,
как на промыслах называли понедельник.
— Шишка и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда
же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано.
А у меня есть местечко… Ох
какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
— Что
же я, братец Яков Родивоныч… — прошептала Феня со слезами на глазах. — Один мой грех и тот на виду,
а там уж
как батюшка рассудит… Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку до смерти…
— Что
же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша
же балчуговская… Да мало ли!..
А между прочим, что это мы разговариваем,
как на окружном суде… Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке,
а конторское дело опричь меня делается. Работы были такие
же и раньше,
как сейчас. Все одно…
А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками, будут скупать ваше золото,
а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
— Было бы из чего набавлять, Степан Романыч, — строго заметил Зыков. — Им сколько угодно дай — все возьмут… Я только одному дивлюсь, что это вышнее начальство смотрит?.. Департаменты-то на что налажены? Все дача была казенная и вдруг будет вольная.
Какой же это порядок?.. Изроют старатели всю Кедровскую дачу,
как свиньи, растащат все золото,
а потом и бросят все… Казенного добра жаль.
Карачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог, то завтра
же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова,
как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном мире,
а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
— Понапрасну погинул, это уж что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам в казарму и нам
же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала,
а я человек семейный…» Слезьми заливается.
Как раз через три дня его и порешили, сердешного.
Он сейчас
же женился на Дарье и зажил своим домом,
как следует справному мужику,
а впоследствии уже открыл кабак и лавку.
Простые рабочие, не владевшие даром «словесности»,
как Мыльников, довольствовались пока тем, что забирали у городских охотников задатки и записывались зараз в несколько разведочных партий,
а деньги, конечно, пропивали в кабаке тут
же. Никто не думал о том, чтобы завести новую одежду или сапоги. Все надежды возлагались на будущее,
а в частности на Кедровскую дачу.
Не вашими погаными руками…» — «
Как же, — говорю я, — взять его, дедушка?» — «
А умеючи, — говорит, — умеючи, потому положон здесь на золоте великий зарок.
— Старатели будут, конечно, воровать золото на новых промыслах,
а мы будем его скупать… Новые золотопромышленники закопают лишние деньги в Кедровской даче,
а рабочие к нам
же и придут. Уцелеет один Ястребов и будет скупать наше золото,
как скупал его и раньше.
—
А где
же Ястребов-то? — спохватился он. — Ах, батюшка…
Как раз он нагонит нас да по нашим следам и пойдет.
В партии Кишкина находился и Яша Малый, но он и здесь был таким
же безответным,
как у себя дома. Простые рабочие его в грош не ставили,
а Кишкин относился свысока. Матюшка дружил только со старым Туркой да со своими фотьянскими. У них были и свои разговоры. Соберутся около огонька своей артелькой и толкуют.
— Вы тогда служили? Да? И при вас этот разрез разрабатывался? Прекрасно…
А не запомните вы,
как при управителе Фролове на этом
же разрезе поставлены были новые работы?..
—
Какие же новые работы, когда вся россыпь была выработана?.. Старатели, конечно, домывали борта,
а как это ставилось в конторе — мы не обычны знать, — до конторы я никакого касательства не имел и не имею…
—
А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? — повторяла Устинья Марковна. — Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая,
а все
же как будто и жена.
А теперь на улицу глаза нельзя будет показать… У всех на виду наше-то горе!
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому
как зачем
же я буду обижать барина напрасно?
А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я
как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая,
а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке,
а та без Фени
как без рук. Ну, Окся и соответствует по всем частям…
— В лесу починивать?.. Ну будет, не валяй дурака…
А ты купи маленькие вески, есть такие, в футляре. Нельзя
же с безменом ходить по промыслам.
Как раз влопаешься. Вот все вы такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел,
а головы не жаль… Да смотри, моего золота не шевели: порошину тронешь — башка прочь.
— Эй, Родион Потапыч, не плюй в колодец! — кричал вслед ему Мыльников. —
Как бы самому
же напиться не пришлось… Всяко бывает. Я вот тебе такое золото обыщу, что не поздоровится.
А ты, Окся, что пнем стала? Чему обрадовалась-то?
— Да
как же: под носом Мыльникову жилу отдали…
Какой же это порядок? Теперь в народе только и разговору что про мыльниковскую жилу. Галдят по кабакам, ко мне пристают… Проходу не стало.
А главное, обидно уж очень. На смех поднимают.
Марья терпеливо выслушала ворчанье и попреки старухи,
а сама думала только одно:
как это баушка не поймет, что если молодые девки выскакивают замуж без хлопот, так ей надо самой позаботиться о своей голове. Не на кого больше-то надеяться… Голова у Марьи так и кружилась, даже дух захватывало. Не из важных женихов машинист Семеныч,
а все-таки мужчина… Хорошо баушке Лукерье теперь бобы-то разводить, когда свой век изжила… Тятенька Родион Потапыч такой
же: только про себя и знают.
Мысль о деньгах засела в голове Кишкина еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план,
как освободиться от своих компаньонов,
а главное, от Кожина, которому необходимо было заплатить деньги в первую голову. С этой мыслью Кишкин ехал до самой Фотьянки, перебирая в уме всех знакомых, у кого можно было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых не оказалось, кроме все того
же секретаря Ильи Федотыча.
— Нет, ты лучше убей меня, Матюшка!.. Ведь я всю зиму зарился на жилку Мыльникова,
как бы от нее свою пользу получить,
а богачество было прямо у меня в дому, под носом… Ну
как было не догадаться?.. Ведь Шишка догадался
же… Нет, дурак, дурак, дурак!..
Как у свиньи под рылом все лежало…
Положим, и прежде было то
же самое, даже гораздо хуже, но тогда эти зимние голодовки принимались
как нечто неизбежное,
а теперь явились мысли и чувства другого порядка.
— Не бойся, не трону, — ответил Кожин, выпрямляясь в седле. — Степан Романыч,
а я с Фотьянки… Ездил к подлецу Кишкину: на мои деньги открыл россыпь,
а теперь и знать не хочет. Это
как же?..
— Мы
как нищие… — думал вслух Карачунский. — Если бы настоящие работы поставить в одной нашей Балчуговской даче, так не хватило бы пяти тысяч рабочих… Ведь сейчас старатель сам себе в убыток работает, потому что не пропадать
же ему голодом. И компании от его голода тоже нет никакой выгоды… Теперь мы купим у старателя один золотник и наживем на нем два с полтиной,
а тогда бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам бы принесли вместо одного пятьдесят золотников.
В первое время все были
как будто ошеломлены. Что
же, ежели такие порядки заведутся, так и житья на промыслах не будет. Конечно, промысловые люди не угодники,
а все-таки и по человечеству рассудить надобно. Чаще и чаще рабочие вспоминали Карачунского и почесывали в затылках. Крепкий был человек,
а умел где нужно и не видеть и не слышать. В кабаках обсуждался подробно каждый шаг Оникова, каждое его слово, и наконец произнесен был приговор, выражавшийся одним словом...
Наташка, живя на Фотьянке, выравнялась с изумительной быстротой,
как растение, поставленное на окно. Она и выросла, и пополнела, и зарумянилась — совсем невеста.
А глазами вся в Феню: такие
же упрямо-ласковые и спокойно-покорные. Кишкина она терпеть не могла и пряталась от него. Она даже плакала, когда баушка посылала ее прислуживать Кишкину.
Наташку дорогой взяло раздумье относительно надоедавшего ей старика, но Марья и тут сумела ее успокоить,
а кому
же верить,
как не Марье.
—
Как же это так, — удивлялся член, — кругом золото,
а вы не можете податей заплатить?..