— Вот это, брат, так жизнеописание! — в восторга воскликнул Глумов. — Выходит, что ты в течение 62 лет «за житие» всего-навсего уплатил серебром миллион сто
семьдесят одну тысячу восемьсот восемьдесят семь рублей тридцать одну копейку. Ни копейки больше, ни копейки меньше — вся жизнь как на ладони! Ну, право, недорого обошлось!
Неточные совпадения
—
Семьдесят восемь,
семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет… — здесь герой наш
одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: — это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! — он был в арифметике силен.
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее — знаю. Да. Лечу. Вот — написал работу: «Социальные причины истерии у женщин». Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена
одним товарищем на немецкий. А мне издавать — не хочется. Ну, издам, семь или
семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже не хочется.
Председатель, отставной чиновник Феонов, — сутяга и приказная строка, каких свет не производил; два члена еще лучше:
один — доктор-акушер
семидесяти восьми лет, а другой — из проворовавшихся становых приставов, отсидевший в остроге три года…
Было у него еще
одно развлечение, в которое он втянулся незаметно, мало-помалу, — это по вечерам вынимать из карманов бумажки, добытые практикой, и, случалось, бумажек — желтых и зеленых, от которых пахло духами, и уксусом, и ладаном, и ворванью, — было понапихано во все карманы рублей на
семьдесят; и когда собиралось несколько сот, он отвозил в Общество взаимного кредита и клал там на текущий счет.
Было ему лет
семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для
одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.