Неточные совпадения
Но именно этот шаг и пугает ее; она хватается
за голову и со слезами на глазах начинает читать вырвавшийся из больной
души согрешившего царя крик: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!»
— Голубушка, Татьяна Власьевна… Мой грех — мой ответ. Я отвечу
за тебя и перед мужем, и перед людьми, и перед Богом, только не дай погибнуть христианской
душе… Прогонишь меня — один мне конец. Пересушила ты меня, злая моя разлучница… Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мне уйти, а своей воли у меня нет. Что скажешь мне, то и буду делать.
Так они и зажили, а на мужа точно слепота какая нашла:
души не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговаривает: «Милушка моя, не согрешишь — не спасешься, а было бы после в чем каяться!» Никогда не любившая своего старого мужа,
за которого вышла по родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всем жаром проснувшейся первой любви.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь
за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи…
Старухи жили
душа в
душу целый век, а тут чуть не разодрались из-за пустяков, — это было настоящее похмелье в чужом пиру.
Но Алена Евстратьевна успокоила маменьку, объяснив, что принято только поздравить
за закуской и убираться восвояси. Пирог будет — и довольно. Так и сделали. Когда приехал с прииска Гордей Евстратыч с сыновьями, все уже были навеселе порядком, даже Нил Поликарпыч Пятов, беседовавший с о. Крискентом о спасении
души. Одним словом, именины Татьяны Власьевны отпраздновались самым торжественным образом, и только конец этого пиршества был омрачен ссорой Нила Поликарпыча с о. Крискентом.
Сначала такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и в самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней в
душу так же незаметно, шаг
за шагом, как одно время года сменяется другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
— Я еще у тебя, Феня, в долгу, — говорил Гордей Евстратыч, удерживая на прощанье в своей руке руку Фени. — Знаешь
за что? Если ты не знаешь, так я знаю… Погоди, живы будем, в долгу у тебя не останемся. Добрая у тебя
душа, вот
за что я тебя и люблю. Заглядывай к нам-то чаще, а то моя Нюша совсем крылышки опустила.
За то тебе скажу, что
душа у тебя добрая.
— Феня… пожалей старика, который ползает перед тобой на коленях… — молил Гордей Евстратыч страстным задыхавшимся шепотом, хватая себя
за горло, точно его что
душило. — Погоди… не говори никому ни слова… Не хотел тебя обижать, Феня… прости старика!
— В том-то и дело, что не глупости, Феня… Ты теперь только то посуди, что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то что будет? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебе будет смотреть, как брагинская семья будет делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук
за первого прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч
за тобой на коленях ползал да слезами обливался? Я ведь все видела тогда… Не бери на свою
душу греха!..
Раз Гордей Евстратыч заехал в лавку навеселе; он обедал у Шабалина. Дело было под вечер, и в лавке, кроме Ариши, ни
души. Она опять почувствовала на себе ласковый взгляд старика и старалась держаться от него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила масла в огонь. Когда Ариша нагнулась к выручке, чтобы достать портмоне с деньгами, Гордей Евстратыч крепко обнял ее
за талию и долго не выпускал из рук, забавляясь, как она барахталась и выбивалась.
Этот самый набольший очень не по
душе пришелся Брагину: черт его знает, что
за человек — финтит-финтит, а толку все нет.
В отворенных дверях стояла Татьяна Власьевна и следила
за всем происходившим с тупой болью в сердце; она теперь от
души ненавидела и надзирателя, и этого подрядчика, который купил мебель
за треть цены.
Этой потерянной женщине нравилось этим путем донимать спасенную
душу, отплачивая с лихвой
за то презрение, с каким Татьяна Власьевна всегда относилась к «шабалинской наложнице».
— На твоей
душе грех, старуха!.. — гремел расходившийся Пазухин. — Вы вдвоем загубили Нюшу и ответите
за нее перед Богом.
«Ну, что соседки? Что Татьяна? // Что Ольга резвая твоя?» // — Налей еще мне полстакана… // Довольно, милый… Вся семья // Здорова; кланяться велели. // Ах, милый, как похорошели // У Ольги плечи, что за грудь! // Что
за душа!.. Когда-нибудь // Заедем к ним; ты их обяжешь; // А то, мой друг, суди ты сам: // Два раза заглянул, а там // Уж к ним и носу не покажешь. // Да вот… какой же я болван! // Ты к ним на той неделе зван. —
— Упокой, господи, ее душу! — воскликнула Пульхерия Александровна, — вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня, без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь у нас утром всего три целковых
за душой оставалось, и мы с Дунечкой только и рассчитывали, как бы часы где-нибудь поскорей заложить, чтобы не брать только у этого, пока сам не догадается.