Неточные совпадения
— Знамо дело, не так же ее бросить… Не нашли с отцом-то
другого времени, окромя распутицы, — ворчал добродушно Зотушка, щупая лошадь под потником. — Эх, как пересобачил… Ну, я ее тут вывожу, а ты ступай скорей в избу, там чай
пьют, надо полагать. В самый раз попал.
—
Будет вам лясы-то точить, — строго заметила Татьяна Власьевна, останавливая эту сцену. — Ведь за столом сидим, Гордей Евстратыч. Тебе бы
других удержать от лишнего слова, а ты сам первый затейщик…
В одном месте из белой массы вылезали два золотых усика, в
другом несколько широких блесток
были точно приклеены к гладкому камню.
Девушка иногда сердилась на упрямую старуху, особенно когда та принималась ворчать на нее, но когда бабушка вставала на молитву — это
была совсем
другая женщина, вроде тех подвижниц, какие глядят строгими-строгими глазами с икон старинного письма.
В одном месте она черпнула воды своим низким башмаком без каблука, в
другом обеими ногами попала в грязь; ноги скоро
были совсем мокры, а вода хлюпала в самых башмаках.
В это время ей всего
было еще тридцать лет, и она, как одна из первых красавиц, могла выйти замуж во второй раз; но мысли Татьяны Власьевны тяготели к
другому идеалу — ей хотелось искупить грех юности настоящим подвигом, а прежде всего поднять детей на ноги.
Вот те мысли, которые мучительно повертывались клубком в голове Татьяны Власьевны, когда она семидесятилетней старухой таскала кирпичи на строившуюся церковь. Этот подвиг
был только приготовлением к более трудному делу, о котором Татьяна Власьевна думала в течение последних сорока лет, это — путешествие в Иерусалим и по
другим святым местам. Теперь задерживала одна Нюша, которая, того гляди, выскочит замуж, — благо и женишок
есть на примете.
Все
будут ухаживать за Гордеем Евстратычем, как теперь ухаживают за Шабалиным или за
другими богатыми золотопромышленниками.
Испитые, желтые, с одичавшим взглядом физиономии
были украшены одними синяками; у одной такой синяк сидел под глазом, у
другой на виске.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем
другую женщину, которая
была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили
друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не оставалось, как только вцепиться
друг в
друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже
других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны
будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и
будем замаливать его грехи…
Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с
другой стороны, ему
было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон.
Отец Крискент только развел руками, что можно
было истолковать как угодно. Но именно последние-то тирады батюшки, которые как будто клонились к тому, чтобы отказаться от жилки, собственно, и убедили Татьяну Власьевну в необходимости «покориться неисповедимым судьбам Промысла», то
есть в данном случае взять на себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто
другой не перехватил ее.
Мы уже сказали, что семья Брагиных
была не из богатых, потому что торговля «панским товаром» особенно больших выгод не могла доставить сравнительно с
другими отраслями торговли.
Это
был замечательно выдержанный, ровный и сосредоточенный характер, умевший делать уступки только для
других, а не для себя.
Быть в меру строгой и в меру милостивой, уметь болеть чужими напастями и не выдавать своих, выдерживать характер даже в микроскопических пустяках, вообще задавать твердый и решительный тон не только своему дому, но и
другим — это великая наука, которая вырабатывалась в раскольничьих семьях веками.
Увертливый, смелый, научившийся всяким художествам около арфисток и
других городских девиц, Володька Пятов являлся для застенчивого Алеши Пазухина истинным наказанием и вечным предметом зависти. В обществе этого сорванца Нюша делалась совсем
другой девушкой и точно сама удивлялась, как она могла по вечерам выбегать за ворота для этого пустоголового Алешки, который
был просто смешон где-нибудь на вечеринках или вообще в компании.
— А что же мне делать, если никого
другого нет… Хоть доколе в девках-то сиди. Ты вон небось и на ярмарке
была, и в
другие заводы ездишь, а я все сиди да посиди. Рад
будешь и Алешке, когда от тоски сама себя съесть готова… Притом меня непременно выдадут за Алешку замуж. Это уж решено. Хоть поиграю да потешусь над ним, а то после он же
будет величаться надо мной да колотить.
— Молодец, если умел Сила Пазухина поучить… — говорил на
другой день Сила Андроныч, подавая Ворону стакан водки из собственных рук. —
Есть сноровка… молодец!.. Только под ребро никогда не бей: порешишь грешным делом… Я-то ничего, а
другому, пожиже, и не дохнуть. Вон у тебя какие безмены.
Другие старатели, кажется, начинали догадываться, зачем ездил Брагин к ним, и теперь он решил не показываться полднякам до поры до времени, когда все дело
будет сделано.
— Ну, теперь нужно
будет лезть туда, — проговорил Гордей Евстратыч, вынимая из переметной сумы приготовленную стремянку, то
есть веревочную лестницу. — Одним концом захватим за кедры, а
другой в яму спустим… Маркушка сказывал — шахта всего восемнадцать аршин идет в землю.
Маркушка, добывая золото, сделал небольшой забой, то
есть боковую шахту; но, очевидно, работа здесь шла только между прочим, тайком от
других старателей, с одним кайлом в руках, как мыши выгрызают в погребах ковриги хлеба.
Передохнул Брагин денек в Сосногорске; дальше проживаться даром
было нечего, а домой возвращаться с пустыми руками
было совестно, — он решил ехать вслед за Лапшиным, чтобы перехватить его где-нибудь на дороге, благо к Верхотурью
было ехать в свою же сторону, хотя и
другими дорогами.
Семен на этот раз не заставил себя ждать, и на ломберном столе скоро появилась водка в сопровождении куска балыка.
Выпили по первой, потом по
другой. Гордей Евстратыч рассказал свое дело; Порфир Порфирыч выслушал его и с улыбкой спросил...
— То-то,
был грех. Знаю я вас всех, насквозь знаю! — загремел Порфир Порфирыч, вскакивая с дивана и принимаясь неистово бегать по комнате. — Все вы боитесь меня как огня, потому что я честный человек и взяток не беру… Да! Десять лет выслужил, у
другого сундуки ломились бы от денег, а у меня, кроме сизого носа да затвердения печенки, ничего нет… А отчего?.. Вот ты и подумай.
— Ох, милушка, я ни одна, ни с
другими не
пью… И прежде
была не мастерица, а под старость оно совсем не пригоже. Вон хозяин с тобой
выпьет. А меня уволь, Порфир Порфирыч.
Ему хотелось жить, как живут
другие, то
есть «робить» в шахте,
пить, драться с Пестерем, дарить козловые ботинки Лапухе или Оксе, смотря по расположению духа.
Первое появление Порфира Порфирыча с компанией в этом доме
было для всех истинным наказанием; а когда Гордей Евстратыч проспался на
другой день — он не знал, как глаза показать.
Но этот страх пред ревизором
был каплей, которая тонула в море
других ощущений, мыслей и чувств.
Все это
было, конечно, справедливо… но закрыть батюшкову торговлю панским товаром Гордей Евстратыч никогда не решился бы, а говорил все это только для того, чтобы заставить мамыньку убедиться в невозможности
другого образа действия.
Невестки жили раньше душа в душу, но тут даже суровое решение Гордея Евстратыча и все увещания Татьяны Власьевны не могли их примирить. Если бы еще дело
было важное, тогда примирение не замедлило бы, вероятно, состояться, но известно, что пустяков люди не забывают и не прощают
друг другу…
Против Брагиных из прежних знакомых не
были восстановлены только Пятовы и Пазухины, но, может
быть, это
была простая случайность, как многое
другое на свете: стоило бросить малейший повод — и Пазухины и Пятовы точно так же восстали бы против Брагиных.
Феня и Нюша росли вместе и
были почти погодки; они подходили и по характеру
друг к
другу, и по тому, что выросли без матери.
— Что вы это говорите, Татьяна Власьевна?.. У вас теперь и замениться
есть кем: две снохи в доме… Мастерицы-бабочки, не откуда-нибудь взяты! Особенно Ариша-то… Ведь Агнея Герасимовна первая у нас затейница по всему Белоглинскому, ежели разобрать. Против нее разе только у вас состряпают, а в
других прочих домах далеко не вплоть.
Муж Алены Евстратьевны хотя и занимался подрядами и числился во второй гильдии, но, попав в земские гласные, перевел себя совсем на господскую руку, то
есть он в этом случае, как миллионы
других мужей, только плясал под дудку своей жены, которая всегда
была записной модницей.
— А я печку не
буду ломать, — продолжал Гордей Евстратыч, отвечая самому себе, — вот полы перестлать или потолки раскрасить — это можно. Там из мебели что поправить, насчет ковров — это все сделаем не хуже
других… А по осени можно
будет и дом заложить по всей форме.
Одним словом, Алена Евстратьевна пошла кутить и мутить, точно ее бес подмывал. Большаки слушали ее потому, что боялись, как бы не отстать от
других; молодые хоть и недолюбливали ее, но тоже слушали, потому что Алена Евстратьевна
была записная модница и всегда ходила в платьях и шляпках.
Сначала такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и в самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней в душу так же незаметно, шаг за шагом, как одно время года сменяется
другим. Это
была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
— Верно, мамынька, — подтверждал Гордей Евстратыч. — Ты рассуди только то, что открой Маркушка кому
другому жилку, да разве ему какая бы польза от этого
была?.. Ну а мы свое дело сделали…
— Клятва —
другое, мамынька… Мы за него вечно
будем Богу молиться, это уж верно. А насчет харчу и всякого у нас и клятвы никакой не
было… Так я говорю, мамынька?
— Ах, мамынька, мамынька! Да разве Маркушка сам жилку нашел? Ведь он ее вроде как украл у Кутневых; ну а Господь его не допустил до золота… Вот и все!.. Ежели бы Маркушка сам отыскал жилку, ну, тогда еще
другое дело. По-настоящему, ежели и помочь кому, так следовало помочь тем же Кутневым… Натурально, ежели бы они в живности
были, мамынька.
С
другой стороны, Маркушка страстно желал, чтобы вода скорее тронулась с гор: дотянуть до этого момента
было его заветной мечтой.
— Маркушка… Да разве нам можно не воровать… а?.. Человек не камень,
другой раз
выпить захочет, ну… А-ах, милосливый Господи! Точно, мы кое-что бирали, да только так, самую малость… ну, золотник али два… А он обыскивать… а?!. Ведь как он нас обидел тогда… неужли на нас уж креста нет?
Михалко и Архип
были слишком оглушены всем происходившим на их глазах и плохо понимали отца. Они понимали богатство по-своему и потихоньку роптали на старика, который превратился в какого-то Кощея. Нет того чтобы устроить их, как живут
другие… Эти
другие, то
есть сыновья богатых золотопромышленников, о которых молва рассказывала чудеса, очень беспокоили молодых людей.
— Я грешный человек, мамынька, да про себя… — смиренно продолжал Зотушка, помаленьку отступая к дверям. —
Других не обижаю; а братец разогнал всех старых знакомых, теперь меня гонит, а
будет время — и вас, мамынька, выгонит… Я-то не пропаду: нам доброго не изжить еще, а вот вы-то как?..
А главное, что носил с собою Зотушка, как величайшее сокровище, — это
была полная незлобивость и какое-то просветленное смирение, которым он так резко отличался от всех
других мирских людей.
В комнате Фени действительно весь пол
был обложен полосами разного полотна, а она сама ползала по нему на коленях с выкройкой в одной руке и с ножницами в
другой. Зотушка полюбовался на молодую хозяйку, положил свою котомку в уголок, снял сапоги и тоже примостился к разложенному полотну.
У этой настоящей компании
были облюбованы свои теплые местечки, где и катилось разливное море: в одном месте
ели, в
другом играли в карты, в третьем слушали арфисток и везде
пили и
пили без конца.
В карты Гордей Евстратыч не играл, а
пил вместе с
другими, потому что нельзя же в самом-то деле такую компанию своим упрямством расстраивать…
Гордей Евстратыч смотрел на эти праздники сквозь пальцы, потому что, раз, — нельзя же перечить такому начальству, как Порфир Порфирыч, Плинтусов и Липачек, а затем — и потому, что как-то неловко
было отставать от
других.