Неточные совпадения
— Знамо дело, не так же ее бросить… Не нашли с отцом-то
другого времени, окромя распутицы, — ворчал добродушно Зотушка, щупая лошадь под потником. — Эх, как пересобачил… Ну, я ее тут вывожу, а ты ступай скорей
в избу, там чай пьют, надо полагать.
В самый раз попал.
Мужчины
в одних ситцевых рубашках занимали одну половину длинного стола, женщины
другую.
Вся семья жалась по крошечным клетушкам целый год, чтобы два или три раза
в год принять гостей по-настоящему, как принимали все
другие.
В одном месте из белой массы вылезали два золотых усика,
в другом несколько широких блесток были точно приклеены к гладкому камню.
В одном месте она черпнула воды своим низким башмаком без каблука,
в другом обеими ногами попала
в грязь; ноги скоро были совсем мокры, а вода хлюпала
в самых башмаках.
На именинах, по праздникам
друг к дружке
в гости всегда ездили.
В это время ей всего было еще тридцать лет, и она, как одна из первых красавиц, могла выйти замуж во второй раз; но мысли Татьяны Власьевны тяготели к
другому идеалу — ей хотелось искупить грех юности настоящим подвигом, а прежде всего поднять детей на ноги.
Вот те мысли, которые мучительно повертывались клубком
в голове Татьяны Власьевны, когда она семидесятилетней старухой таскала кирпичи на строившуюся церковь. Этот подвиг был только приготовлением к более трудному делу, о котором Татьяна Власьевна думала
в течение последних сорока лет, это — путешествие
в Иерусалим и по
другим святым местам. Теперь задерживала одна Нюша, которая, того гляди, выскочит замуж, — благо и женишок есть на примете.
В заречной находилась единственная заводская площадь,
в одном конце которой сбились
в кучу деревянные лавки, а
в другом строилась единоверческая церковь.
Сыт, одет, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротив
других из купечества, как
в Ирбите, например, собираются, ему, Брагину, далеко не вплоть.
Брагин на минуту задумался. Его брало сомнение, притом он не ожидал именно такого оборота дела. С
другой стороны,
в этой клятве ничего худого нет.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже
других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую
в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то
в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи…
Гордей Евстратыч ходил из угла
в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с
другой стороны, ему было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон.
Поместившись
в другом углу дивана, о. Крискент внимательно выслушал все, что ему рассказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомнения
в этой маленькой комнатке всегда с особенной охотой, испытывая приятное чувство облегчения, как человек, который сбрасывает с плеч тяжелую ношу.
Отец Крискент только развел руками, что можно было истолковать как угодно. Но именно последние-то тирады батюшки, которые как будто клонились к тому, чтобы отказаться от жилки, собственно, и убедили Татьяну Власьевну
в необходимости «покориться неисповедимым судьбам Промысла», то есть
в данном случае взять на себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто
другой не перехватил ее.
— Тоже и с хлебом всяко бывает, — степенно заметит Татьяна Власьевна. — Один год мучка-то ржаная стоит полтина за пуд, а
в другой и полтора целковых отдашь… Не вдруг приноровишься. Пазухины-то
в том году купили этак же дорогого хлеба, а цена-то и спала… Четыреста рубликов из кармана.
Быть
в меру строгой и
в меру милостивой, уметь болеть чужими напастями и не выдавать своих, выдерживать характер даже
в микроскопических пустяках, вообще задавать твердый и решительный тон не только своему дому, но и
другим — это великая наука, которая вырабатывалась
в раскольничьих семьях веками.
С него большой работы и не спрашивалось; лишь бы присматривался около отца да около старшего брата, а там
в годы войдет, так и сам
других поучит.
Увертливый, смелый, научившийся всяким художествам около арфисток и
других городских девиц, Володька Пятов являлся для застенчивого Алеши Пазухина истинным наказанием и вечным предметом зависти.
В обществе этого сорванца Нюша делалась совсем
другой девушкой и точно сама удивлялась, как она могла по вечерам выбегать за ворота для этого пустоголового Алешки, который был просто смешон где-нибудь на вечеринках или вообще
в компании.
— А что же мне делать, если никого
другого нет… Хоть доколе
в девках-то сиди. Ты вон небось и на ярмарке была, и
в другие заводы ездишь, а я все сиди да посиди. Рад будешь и Алешке, когда от тоски сама себя съесть готова… Притом меня непременно выдадут за Алешку замуж. Это уж решено. Хоть поиграю да потешусь над ним, а то после он же будет величаться надо мной да колотить.
— Это все бабушка, Феня… А у ней известная песня: «Пазухинская природа хорошая; выйдешь за единственного сына, значит, сама большая
в доме — сама и маленькая… Ни тебе золовок, ни
других снох да деверьев!» Потолкуй с ней, ступай… А, да мне все равно! Выйду за Алешку, так он у меня козырем заходит.
— Вот если бы он
в отца,
в Силу Андроныча, уродился, тогда бы
другое дело…
— Ну, теперь нужно будет лезть туда, — проговорил Гордей Евстратыч, вынимая из переметной сумы приготовленную стремянку, то есть веревочную лестницу. — Одним концом захватим за кедры, а
другой в яму спустим… Маркушка сказывал — шахта всего восемнадцать аршин идет
в землю.
Маркушка, добывая золото, сделал небольшой забой, то есть боковую шахту; но, очевидно, работа здесь шла только между прочим, тайком от
других старателей, с одним кайлом
в руках, как мыши выгрызают
в погребах ковриги хлеба.
Передохнул Брагин денек
в Сосногорске; дальше проживаться даром было нечего, а домой возвращаться с пустыми руками было совестно, — он решил ехать вслед за Лапшиным, чтобы перехватить его где-нибудь на дороге, благо к Верхотурью было ехать
в свою же сторону, хотя и
другими дорогами.
Семен на этот раз не заставил себя ждать, и на ломберном столе скоро появилась водка
в сопровождении куска балыка. Выпили по первой, потом по
другой. Гордей Евстратыч рассказал свое дело; Порфир Порфирыч выслушал его и с улыбкой спросил...
— Ну, я приеду к вам
в Белоглинский, — говорил на
другой день Лапшин, — тогда все твое дело устрою; а ты, смотри, хорошенько угощай…
Ему хотелось жить, как живут
другие, то есть «робить»
в шахте, пить, драться с Пестерем, дарить козловые ботинки Лапухе или Оксе, смотря по расположению духа.
— А Кайло и Пестерь, если покаются, тоже могут войти
в Царство Небесное? — спрашивал Маркушка, чувствовавший себя отделенным от своих
друзей целой пропастью.
— Вот что, Марк, — заговорила серьезно Татьяна Власьевна, — все я думаю: отчего ты отказал свою жилку Гордею Евстратычу, а не кому
другому?.. Разве мало стало народу хоть у нас на Белоглинском заводе или
в других прочих местах? Все меня сумление берет… Только ты уж по совести расскажи…
Первое появление Порфира Порфирыча с компанией
в этом доме было для всех истинным наказанием; а когда Гордей Евстратыч проспался на
другой день — он не знал, как глаза показать.
Но этот страх пред ревизором был каплей, которая тонула
в море
других ощущений, мыслей и чувств.
Все это было, конечно, справедливо… но закрыть батюшкову торговлю панским товаром Гордей Евстратыч никогда не решился бы, а говорил все это только для того, чтобы заставить мамыньку убедиться
в невозможности
другого образа действия.
А Татьяне Власьевне крепко не по душе это пришлось, потому что от нужды отчего же и женщин не посадить
в лавке, особливо когда несчастный случай какой подвернется
в семье; а теперь дело совсем
другое: раньше небогато жили, да снохи дома сидели, а теперь с богатой жилкой вдруг снох посадить
в лавку…
Невестки жили раньше душа
в душу, но тут даже суровое решение Гордея Евстратыча и все увещания Татьяны Власьевны не могли их примирить. Если бы еще дело было важное, тогда примирение не замедлило бы, вероятно, состояться, но известно, что пустяков люди не забывают и не прощают
друг другу…
Именно когда он распечатал братскую кружку, там оказалась туго сложенная и завязанная сторублевая бумажка,
в других кружках тоже, а
в той, которая специально служила для сборов на построение храма, лежало целых пять сложенных бумажек.
А к этому присоединились
другие известия: одной старушке ночью
в окно чья-то рука подала десять рублей, трем бедным семьям та же рука дала по пяти, и т. д.
— Что вы это говорите, Татьяна Власьевна?.. У вас теперь и замениться есть кем: две снохи
в доме… Мастерицы-бабочки, не откуда-нибудь взяты! Особенно Ариша-то… Ведь Агнея Герасимовна первая у нас затейница по всему Белоглинскому, ежели разобрать. Против нее разе только у вас состряпают, а
в других прочих домах далеко не вплоть.
— Ах, голубушка Татьяна Власьевна, а вот мне так и замениться-то некем… — перешла
в минорный тон Пелагея Миневна, делая то, что
в периодах называется понижением. — Плохая стала, Татьяна Власьевна, здоровьем сильно скудаюсь, особливо к погоде… Поясницу так ломит
другой раз — страсти!.. А дочерей не догадалась наростить, вот теперь и майся на старости лет…
Муж Алены Евстратьевны хотя и занимался подрядами и числился во второй гильдии, но, попав
в земские гласные, перевел себя совсем на господскую руку, то есть он
в этом случае, как миллионы
других мужей, только плясал под дудку своей жены, которая всегда была записной модницей.
—
В том-то и дело, Гордей Евстратыч, чтобы от
других не отстать… А то совестно к вам приехать!.. И компания у вас тоже самая неподходящая: какие-то Пазухины… Вы должны себя теперь очень соблюдать, чтобы перед
другими было не совестно. Хорошему человеку к вам и
в гости прийти неловко… Изволь тут разговаривать с какой-то Пелагеей Миневной да Марфой Петровной. Это непорядок
в доме…
Одним словом, Алена Евстратьевна пошла кутить и мутить, точно ее бес подмывал. Большаки слушали ее потому, что боялись, как бы не отстать от
других; молодые хоть и недолюбливали ее, но тоже слушали, потому что Алена Евстратьевна была записная модница и всегда ходила
в платьях и шляпках.
— Надо и
другим в свою долю поработать, Нил Поликарпыч, — пояснил свою мысль о. Крискент с вкрадчивой улыбкой.
Вторжение человека
в жизнь природы с целью воспроизвести ее красоты, тем или
другим путем, каждый раз разбивается самым беспощадным образом, как галлюцинации сумасшедшего.
Михалко наблюдал за рабочими, рассчитывал их по субботам, а по праздникам ездил
в Белоглинский завод производить необходимые покупки из харчей, одежды и всякого
другого припаса, который требовался на прииске...
Сначала такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а
в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и
в самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий холодный эгоизм закрадывался к ней
в душу так же незаметно, шаг за шагом, как одно время года сменяется
другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
— И
в самом-то деле, что это мы больно раскошелились?.. — удивлялась Татьяна Власьевна, точно просыпаясь от какого-то долгого сна. — Ведь Шабалины не кормят всяких пропойцев, да не хуже
других живут…
— Ах, мамынька, мамынька! Да разве Маркушка сам жилку нашел? Ведь он ее вроде как украл у Кутневых; ну а Господь его не допустил до золота… Вот и все!.. Ежели бы Маркушка сам отыскал жилку, ну, тогда еще
другое дело. По-настоящему, ежели и помочь кому, так следовало помочь тем же Кутневым… Натурально, ежели бы они
в живности были, мамынька.
Михалко и Архип были слишком оглушены всем происходившим на их глазах и плохо понимали отца. Они понимали богатство по-своему и потихоньку роптали на старика, который превратился
в какого-то Кощея. Нет того чтобы устроить их, как живут
другие… Эти
другие, то есть сыновья богатых золотопромышленников, о которых молва рассказывала чудеса, очень беспокоили молодых людей.
Снохи Татьяны Власьевны по-прежнему дулись одна на
другую, и Татьяна Власьевна подозревала, что и это недаром делается, а родимые матушки надувают
в уши дочкам.