Я начал опять вести свою блаженную жизнь подле моей матери; опять начал читать ей вслух мои
любимые книжки: «Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из трагедии Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался.
Неточные совпадения
Дома у Варвары, за чайным столом, Маракуев садился рядом с ней, ел мармелад,
любимый ею, похлопывал ладонью по растрепанной
книжке Кравчинского-Степняка «Подпольная Россия» и молодцевато говорил:
Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь) была записная
книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые,
любимые) — оставить свои записки в законченном виде.
Когда она подает
любимой своей крылошанке бархатную поминальную
книжку, — монашка не дает ей даже сказать, кого следует помянуть.
— Какая там публика чуткая! Как далеко провинция опередила Москву… Меня особенно поразило: в дивертисменте меня заставили бисировать до усталости. Прочла мое
любимое «Вперед без страха и сомненья». Это вы мне в
книжку написали, храню…
Мухоедов, кажется, сильно отстал от века, может быть, забросил свою
любимую науку, не читал новых
книжек и все глубже и глубже уходил в свою скорлупу, но никакие силы не в состоянии были сдвинуть его с заветной точки, тут он оказал страшный отпор и остался Мухоедовым, который плюнул на все, что его смущало; мне жаль было разбивать его старые надежды и розовые упования, которыми он еще продолжал жить в Пеньковке, но которые за пределами этой Пеньковки заменены были уже более новыми идеями, стремлениями и упованиями.