Неточные совпадения
Ведь Раиса Павловна была именно
такой женой Цезаря в маленьком заводском мирке, где вся и все преклонялось пред ее авторитетом, чтобы вдоволь позлословить на ее счет
за глаза.
— Ах, да… Верую, господи, помоги моему неверию.
За Лушей…
Так.
— Вы? Любили? Перестаньте, царица Раиса, играть в прятки; мы оба, кажется, немного устарели для
таких пустяков… Мы слишком эгоисты, чтобы любить кого-нибудь, кроме себя, или, вернее сказать, если мы и любили,
так любили и в других самих же себя.
Так? А вы, кроме того, еще умеете ненавидеть и мстить… Впрочем, я если уважаю вас,
так уважаю именно
за это милое качество.
В сущности, Прозоров не понимал Тетюева: и умный он был человек, этот Авдей Никитич, и образование приличное получил, и хорошие слова умел говорить, и благородной энергией постоянно задыхался, а все-таки, если его разобрать,
так черт его знает, что это был
за человек…
— А что, Лукреция, Яшка Кормилицын все еще ухаживает
за тобой? Ах, бисов сын! Ну, да ничего, дело житейское, а он парень хороший — как раз под дамское седло годится. А все-таки враг горами качает...
Жена Прозорова скоро разглядела своего мужа и мирилась с своей мудреной долей только ради детей. Мужа она уважала как пассивно-честного человека, но в его уме разочаровалась окончательно.
Так они жили год
за годом с скрытым недовольством друг против друга, связанные привычкой и детьми. Вероятно, они
так дотянули бы до естественной развязки, какая необходимо наступает для всякого, но, к несчастью их обоих, выпал новый случай, который перевернул все вверх дном.
Целый день Родиона Антоныча был испорчен: везде и все было неладно, все не
так, как раньше. Кофе был пережарен, сливки пригорели;
за обедом говядину подали пересушенную, даже сигара, и та сегодня как-то немного воняла, хотя Родион Антоныч постоянно курил сигары по шести рублей сотня.
Но здесь же Сахаров и получил первый жестокий урок
за свое излишнее усердие: чтобы выслужиться, он принялся нажимать на рабочих и довел их до того, что в одну темную осеннюю ночь его
так поучили, что он пролежал в больнице целый месяц.
Этот урок глубоко запал в душу Родиона Антоныча,
так что он к концу крепостного права, по рецепту Тетюева, добился совершенно самостоятельного поста при отправке металлов по реке Межевой. Это было — тепленькое местечко, где рвали крупные куши, но Сахаров не зарывался, а тянул свою линию год
за годом, помаленьку обгоняя всех своих товарищей и сверстников.
Он обеспечил
за Кукарскими заводами
такие преимущества, которые головой выдавали десятки тысяч заводского населения в руки заводовладельца.
Так что в результате на стороне заводовладельца оставались все выгоды, даже был оговорен оброк
за пользование покосами и выгонами с тех мастеровых, которые почему-либо не находятся на заводской работе.
— Как хотите,
так и делайте… Если хлопоты будут стоить столько же, сколько теперь приходится налогов, то заводам лучше же платить
за хлопоты, чем этому земству! Вы понимаете меня?
Стороны взаимно наблюдали друг друга, и Родиона Антоныча повергло в немалое смущение то обстоятельство, что Раиса Павловна, даже ввиду
таких критических обстоятельств, решительно ничего не делает, а проводит все время с Лушей, которую баловала и
за которой ухаживала с необыкновенным приливом нежности. К довершению всех бед черные тараканы поползли из дома Родиона Антоныча, точно эта тварь предчувствовала надвигавшуюся грозу.
Сказать спич, отделать тут же
за столом своего ближнего на все корки, посмеяться между строк над кем-нибудь — на все это Вершинин был великий мастер,
так что сама Раиса Павловна считала его очень умным человеком и сильно побаивалась его острого языка.
Механик Шубин замечателен был тем, что про него решительно ничего нельзя было сказать — ни худого, ни доброго, а
так, черт его разберет, что
за человек.
— Ах, виноват, — поправился Сарматов, придавая своей щетинистой, изборожденной морщинами роже серьезное выражение, — у меня тогда оторвало пуговицу у мундира, и я чуть не попал
за это на гауптвахту. Уверяю вас…
Такой странный случай:
так прямо через меня и переехали. Представьте себе, четверка лошадей, двенадцать человек прислуги, наконец орудие с лафетом.
— Да, у него все это скоро делается: через неделю, кажется… Мерзавец вообще, каких мало. А теперь Раиса Павловна будет ловить Прейна на Лукерью, только она не продаст ее дешево. Будь уверена. Недаром она
так ухаживает
за этой девчонкой…
— Я не понимаю только одного, ведь Луша выходит
за Яшу Кормилицына, давно всем известно, и сама же Раиса Павловна об этом
так хлопотала.
—
Так уж я сначала вам отведу квартиру, Гуго Альбертович… Эй, кучер,
за мной!..
— Это ты верно говоришь, дедушка, — вступился какой-то прасол. — Все барином кормимся, все у него
за спиной сидим, как тараканы
за печкой. Стоит ему сказать единое слово — и кончено: все по миру пойдем… Уж это верно! Вот взять хошь нас! живем своей торговой частью, барин для нас тьфу, кажется, а разобрать,
так… одно слово: барин!.. И пословица
такая говорится: из барина пух — из мужика дух.
Этот подвижный, юркий человек обладал неистощимым запасом какого-то бесшабашного веселья и
так же весело и беззаботно острил, когда отправлялся на дуэль, как и сидя
за стаканом вина.
В порыве чувства Раиса Павловна тихонько поцеловала Лушу в шею и сама покраснела
за свою институтскую нежность, чувствуя, что Луше совсем не нравятся проявления чувства в
такой форме.
Изумленным глазам Раисы Павловны представилась
такая картина: Гуго Братковский вел Нину Леонтьевну под руку прямо к парадному крыльцу. «Это еще что
за комедия?» — тревожно подумала Раиса Павловна, едва успев заметить, что «чугунная болванка» была одета с восточной пестротой.
Швейцару и лесообъездчикам строго-настрого было заказано не пускать близко к подъезду — всяких «сумнительных» мужиков, которые могли принести
за пазухой какую-нибудь «бумагу к барину», но все-таки осторожность не была лишней.
— Когда я служил с артиллерийским парком на Кавказе, — рассказывал он, стараясь закрыть свою лысину протянутым из-за уха локоном, — вот где было раздолье… Представьте себе: фазаны! Настоящие золотые фазаны, все равно как у нас курицы. Только там их едят не
так, как у нас. Вообще записной охотник не дотронется до свежей дичи, а мы убитых фазанов оставляли на целую неделю на воздухе, а потом уж готовили… Получался необыкновенный букет!
Генерал был того же мнения, но Лаптев протестовал против
такого решения и повернул к выходу, а
за ним повернули и все остальные соглядатаи и приспешники.
Даже
такие люди, как Прейн, у которого на руках вырос маленький «русский принц» — и тот не знал хорошенько, что это был
за человек.
Такой особенностью Евгения Константиныча служила уже упомянутая нами взбалмошность: никто не мог поручиться
за его завтрашний день.
Таким образом в руках Прейна сосредоточивались
за последние двадцать лет все нити и пружины сложного заводского хозяйства, хотя он тоже не любил себя обременять усиленными занятиями.
Такие дельцы, как Раиса Павловна или Нина Леонтьевна, в силу своих физических особенностей уже не могли иметь прямого значения, а должны были довольствоваться тем, что выпадало на их долю из-за чужой спины.
— А я
так рад был видеть тебя, — заговорил генерал после длинной паузы. — Кроме того, я надеялся кое-что разузнать от тебя о том деле, по которому приехал сюда, то есть я не хочу во имя нашей дружбы сделать из тебя шпиона, а просто… ну, одним словом, будем вместе работать. Я взялся
за дело и должен выполнить его добросовестно. Если хочешь, я продался Лаптеву, как рабочий, но не продавал ему своих убеждений.
— Ну что ж из этого? — удивлялся Тетюев. — Николай Карлыч почтенный и заслуженный старик, которому многое можно извинить, а вы — еще молодой человек… Да к мы собрались сюда, право, не
за тем, чтобы быть свидетелями
такой неприятной сцены.
— Это еще будет лучше, — соображал Сарматов. — Мы откроем действие с двух сторон разом. А все-таки, господа, кто из нас будет оратором? Я подаю голос
за доктора…
Бунтовщики не удовольствовались этим, а какими-то неисповедимыми путями, через десятки услужливых рук, добрались наконец до неприступного и величественного m-r Чарльза и на коленях умоляли его замолвить
за них словечко барину. В пылу усердия они даже пообещали ему подарить «четвертной билет», но m-r Чарльз с величественным презрением отказался как от четвертного билета,
так и от ходатайства перед барином.
На поверку выходило
так, что Родион Антонович должен был выпутываться
за всех одной своей головой.
— Нет, это ты, ваше превосходительство, неправильно говоришь, — отрезал Ермило Кожин, когда генерал кончил. — Конечно, мы люди темные, не ученые, а ты — неправильно. И насчет покосу неправильно, потому мужику лошадь с коровою первое дело… А десятинки две ежели у мужика есть,
так он от свободности и пашенку распашет — не все же на фабрике да по куреням болтаться. Тоже вот насчет выгону… Наша заводская лошадь зиму-то зимскую
за двоих робит, а летом ей и отдохнуть надо.
Такое грозное вступление не обещало ничего доброго, и Родион Антоныч совсем съежился, как человек, поставленный на барьер, прямо под дуло пистолета своего противника. Но вместе с тем у него мелькало сознание того, что он является козлом отпущения не
за одни свои грехи. Последнее придавало ему силы и слабую надежду на возможность спасения.
— Виталий Кузьмич! Виталий Кузьмич!.. — шептал Сахаров, удерживая Прозорова
за рукав. — Это дело нужно оставить… Ей-богу,
так: оставить. Выпьемте лучше по рюмочке…
Сарматов обращался с ней, как с пожарной лошадью,
так что это наивное создание даже плакало
за кулисами.
Только раз, когда Луша открыла одну из
таких бонбоньерок и среди конфет нашла обсахаренную сапфировую брошь, она немедленно послала
за Чарльзом и возвратила ему и бонбоньерку и запретный плод с приличной нотацией.
Постепенно, шаг
за шагом, этот великий мудрец незаметно успел овладеть Лушей,
так что она во всем слушалась одного его слова, тем более что Прейн умел сделать эту маленькую диктатуру совершенно незаметной и всегда знал ту границу, дальше которой не следовало переходить.
Недаром Раиса Павловна
так беспокоилась
за Баламутский завод: оно все
так и вышло, как по-писаному.
«Галки» тоже скучали и от нечего делать одолевали почтенного Родиона Антоныча самыми невозможными просьбами и птичьими капризами; этот мученик
за идею напрасно делал кислые гримасы и вздыхал, как загнанная лошадь, — ничто не помогало. Храбрые девицы позволяли себе
такие шуточки и остроты даже относительно самой наружности своего телохранителя, что Родион Антоныч принужден был отплевываться с выражением благочестивого ужаса на лице.
— Я не знал, что вы
такая наездница, — раздается
за спиной Луши голос Лаптева.
Если вы идете, например, по улице, вдруг — навстречу псина, четвертей шести, и прямо на вас, а с вами даже палки нет, — положение самое некрасивое даже для мужчины; а между тем стоит только схватить себя
за голову и сделать
такой вид, что вы хотите ею, то есть своей головой, бросить в собаку, — ни одна собака не выдержит.
Такой оборот дела поставил генерала в совершенный тупик: ему тоже следовало ехать
за Ниной Леонтьевной, но Лаптев еще оставался в горах. Бросить набоба в
такую минуту, когда предстоял осмотр заводов, значило свести все дело на нет. Но никакие просьбы, никакие увещания не привели ни к чему, кроме самых едких замечаний и оскорблений.
Притом все дамы были
за Нину Леонтьевну и тоже изъявили желание вернуться к покинутым домашним очагам, причем даже не трудились подыскать мало-мальски подходящих предлогов для
такого коллективного протеста.
М-me Дымцевич была величественна и неумолима, как фатум; m-me Сарматова держала своих юниц
за руки с
таким видом, точно их невинности грозил самый воздух.
Общее внимание и градом сыпавшиеся со всех сторон просьбы повергли Ришелье в окончательное смущение,
так что он готов был замолчать самым глупым образом и из-за какой-нибудь дурацкой гимнастики разом потерять все внимание, какое успел заслужить в глазах набоба.
Губить русское горное дело из-за
таких пустяков, во всяком случае, не стоило, тем более что столько уже было сделано и оставалось только подвести итоги.