Неточные совпадения
Особенно дружны были с ним два молодых живописца, прозванные
в своем кружке
Пиком и Маком.
Мак был мыслитель — его занимали общественные вопросы: он скорбел о человеческих бедствиях и задумывался над служебными целями искусства, а
Пик смотрел на жизнь
в розовые стекла и отрицал
в искусстве все посторонние цели, кроме самой красоты; притом
Пик любил и покутить, но только, несмотря на его неразборчивость, он почти никогда не имел удачи, а Мак был само целомудрие и обладал всеми шансами на успехи, но он их не добивался.
Но благородство и гордость Марчеллы были подвергнуты слишком тяжелому испытанию: мать ее беспрестанно укоряла их тяжкою бедностью, — ее престарелые годы требовали удобств и покоя, — дитя отрывало руки от занятий, — бедность всех их душила. О Марчелле пошли недобрые слухи,
в которых имя доброй девушки связывалось с именем богатого иностранца. К сожалению, это не было пустою басней. Марчелла скрывалась от всех и никому не показывалась.
Пик и Мак о ней говорили только один раз, и очень немного.
Пик сказал...
И вот молодые художники — все, кто знал Фебуфиса, побросали работы и веселою гурьбой отправились на первую станцию, где надлежало переменять лошадей
в экипажи путешественника и его свиты. Все они хотели проводить товарища и даже приветствовать его великодушного покровителя.
В числе провожатых находились и
Пик и Мак.
Экипаж,
в котором ехали Фебуфис и адъютант, с разрешения герцога остался здесь до утра, когда оба путешественника были уложены
в коляску и, удаляясь, должны были долго слышать вслед за собою нетрезвые крики друзей, смешивавших имена Луки Кранаха с именем Фебуфиса и имя герцога с именем Иоанна Великодушного. Более всех шумел
Пик.
У пришедшего
в восторг
Пика стало истерически дергать горло, и все его поняли, схватили его со стола, подняли его, и все поклялись
в чем-то на своих сердцах.
Фебуфис вскоре же прислал первые письма на имя
Пика. Как
в жизни и
в искусстве, так и
в письмах своих он стремился быть более красивым, чем натуральным и искренним, но тем не менее письма его чрезвычайно нравились
Пику и тем из их товарищей, которые имели сродные свойства самодовлеющих художественных натур воспоминаемого времени. Стоило молодой буфетчице кафе, куда адресовалась корреспонденция маленького
Пика, показать конверт, надписанный на его имя, как все вскричали...
Когда все слушали, что описывает Фебуфис, Мак или лениво зевал, или следил глазами по печатным строчкам газеты, ища встретить им-я Джузеппе Гарибальди, тогда еще известное очень немногим,
в числе которых, впрочем, были Марчелла и Мак (
Пик звал их: «организмы из уксусного гнезда».
— Ты — «черный ворон», Мак, — говорил ему с обидою
в голосе
Пик. — Завещай нам, чтобы мы из тебя сделали пугало.
После таких перемолвок
Пик давал себе слово ничего не говорить о Фебуфисе
в присутствии Мака, но, однако, не выдерживал и при всяком новом известии спешил возвестить его при Маке. Да и трудно было удержаться, потому что известия приходили одно другого эффектнее. На шнель-клёпс не было ничего похожего, — напротив, между Фебуфисом и его покровителем образовалась такая настоящая, товарищеская дружба, что можно было опасаться: нет ли тут преувеличений?
— Нет,
в самом деле? — приставал к нему
Пик, слегка заграждая ему путь рукой.
Мак тихо отвел его руку, но
Пик стал ему на дороге и, покраснев
в лице, настоятельно сказал...
— Так ты трус, и вот тебе оскорбление! — и с этим
Пик бросил Маку
в лицо бутылочную пробку.
— Нет, идем! Я тебя зову… я требую тебя
в фехтовальный зал! — кричал
Пик.
Пик от бешенства не мог даже ответить, а через час друзья, бывшие
в зале свидетелями неосторожного фехтовального урока, уводили его под руки, и
Пик в самом деле держал носовой платок у своего носа. Мак
в точности сдержал свое обещание и отрезал рапирой у
Пика самый кончик носа, но не такой, как режут дикари, надевающие носы на вздержку, а только самый маленький кончик, как самая маленькая золотая монета папского чекана.
О событии с носом
Пика никто не сообщал Фебуфису, но от него
в непродолжительном же времени было получено письмо,
в котором, к общему удивлению, встретилось и упоминание о носе.
Особенно он рекомендовал это для
Пика, про которого он каким-то удивительным образом узнал его историю с носом и имел слабость рассказать о ней герцогу (герцога все интересует
в художественном мире). Правда, что нос заставил его немного посмеяться, но зато самый характер доброго
Пика очень расположил герцога
в его пользу. При этом Фебуфис присовокуплял, что для него самого приезд
Пика был бы очень большим счастием, «потому что как ему ни хорошо на чужбине, но есть минуты…»
Мак
в это время тщательно обминал рукой стеариновый оплыв около светильни горевшей перед ними свечи и ничего не ответил.
Пик продолжал...
Друзья надели шляпы и пошли
в таверну, где собрались их другие товарищи, и всю ночь шло пированье, а на другой день
Пика усадили
в почтовую карету и проводили опять до той же станции, до которой провожали Фебуфиса. Карета умчалась, и
Пик под звук почтальонского рожка прокричал друзьям последнее обещание: «писать все и обо всем», но сдержал свое обещание только отчасти, и то
в течение очень непродолжительного времени.
Мак видел
в этом дурной признак: наивный, но честный и прямодушный
Пик, без сомнения,
в чем-нибудь был серьезно разочарован, и, не умея лгать, он молчал. Спустя некоторое время, однако,
Пик начал писать, и письма его
в одно и то же время подкрепляли подозрения Мака и приносили вести сколько интересные, столько же и забавные.
Все это,
в настоящем художественном смысле, для людей, понимающих дело, было жалко и ничтожно, но затем содержание писем изменялось, и
Пик скоро забредил о женщинах.
«Самый амур здесь совершает свой полет не иначе, как благословясь и
в тихом безмолвии, на бесшумных крылышках, — писал
Пик.
—
Пик пишет, что он живет
в таком любопытном городе, где женщины целомудренны до того, что не знают, отчего у них рождаются дети.
На письмо же то, о которое Мак вытер свой мастихин, он вовсе не отвечал
Пику, но, вспоминая иногда о приятеле,
в самом деле думал, что он может жениться.
— Отчего,
в самом деле, нет? Ведь несомненно, что есть такой сорт деятелей, которые прежде начала исполнения всяких своих планов надевают себе на шею эту расписанную колодку. Почему же не сделать этого и
Пику, или даже они оба там с этого начнут и, пожалуй, на этом и кончат.
И подозрение еще усиливалось тем, что
в новом письме
Пик писал уже не о женщинах вообще, а особенно об одной избраннице, которую он
в шаловливом восторге называл именем старинной повести: «Прелестная Пеллегрина, или Несравненная жемчужина».
Пик увидал ее первый раз на выпускном экзамене, где она пела, как Пери, одетая
в белое платье, и, рыдая, прощалась с подругами детства, а потом произошла вторая, по-видимому, очень значительная встреча на летнем празднике
в загородном герцогском замке, где Пеллегрина
в скромном уборе страдала от надменности богато убранных подруг, которые как только переоделись дома, так и переменились друг к другу.
В Риме если не совсем позабыли о Фебуфисе и о
Пике, то во всяком случае к ним охладели и весь случай с Фебуфисом вспоминали как странность, как каприз или аристократическую прихоть герцога.
Но нам время оставить теперь этих пессимисток и оптимистов и последовать за Фебуфисом и
Пиком, с которыми,
в их новой обстановке, произошли события, имевшие для них роковое значение.
Герцог тотчас заметил это и сказал ему: «Ты не
в своей компании» — и предложил ему выписать к себе кого-нибудь из его римских друзей, причем сам же и назвал
Пика.
Пик, сколь известно, был выписан и представлен герцогу, но он ему не понравился, — герцог нашел, что «он очень смешон», и велел назначить его преподавателем искусств
в избранном воспитательном женском заведении, что и погубило
Пика, сблизив его с златокудрою дочерью покрытого сединами воина.
С прибытием
Пика Фебуфису стало веселее; они работали и понемножку предавались кутежам,
в которых, впрочем, находили здесь только хмельной чад, но не веселье.
Фебуфис скоро понял, что шнурок, на котором он ходит, довольно короток, а
Пик в пределах своей деятельности попробовал быть смелее: он дал девицам рисовать торсы, вместо рыцарей
в шлемах, и за это, совершенно для него неожиданно, был посажен на военную гауптвахту «без объяснений».
В таких борениях ему был тяжек и
Пик, и еще более некоторые умные люди из местных, и особенно главный начальник внутреннего управления, по фамилии Шер, который сам слыл за художника и
в самом деле разумел
в искусстве больше, чем герцог.
Пика это не испортило, потому что при ограниченности его дарования он оставался только тем, чем был, но Фебуфис скоро стал замечать свою отсталость
в виду произведений художников, трудившихся без покровителей, но на свободе, и он стал ревновать их к славе, а сам поощрял
в своей школе «непосредственное творчество», из которого, впрочем, выходило подряд все только одно очень посредственное.
— Маленький
Пик, значит,
в любовных делах осторожен. Это, впрочем, так и следует: девушка очень молода и наивна, как настоящая монастырка, но он очень скоро победил ее застенчивость. Представь, он нашел способ разъяснить ей, чем отличается букан от букашки… За это его тюк на крюк! Это довольно смешной случай, но пусть он сам тебе о нем расскажет. Кстати, он зовет ее «прелестная Пеллегрина». Ей это идет… Ты ее не видал?
Фебуфис выслушал новость о
Пике как бы
в забытьи: его не интересовало теперь ничто, даже и то, что и с самим с ним происходило: все ему представлялось тяжелым сновидением, от которого он хотел бы отряхнуться, только это казалось невозможным.
Он
в этом не виноват, а между тем ему от этого спокойно, и он лег на диван, покрыл ноги пледом и сладко заснул до сумерок, когда
Пик стал весело будить его к обеду.
Фебуфис встал несколько мрачный и серьезный, молчал
в продолжение всего стола, но при конце обеда прямо, без всяких предисловий, спросил
Пика...
Случай был такой, что
Пик совершенно потерялся, убежал
в холодный зал и, прислонясь лбом к покрытому изморозью оконному стеклу, проплакал всю ночь.
— Да… не понимала, а теперь мне дурно.
Пик хотел ее оттолкнуть, но вместо того принял жену под руки, отвел ее
в спальню, помог ей раздеться и сказал...
Пик все позабыл и растаял
в объятиях своей наивной жены.
Дела могли идти таким порядком очень долго, но раз
Пик вошел домой не
в счастливый час и не
в урочное время и услыхал это же странно произнесенное «бога ради!» Он понял это не так, как следовало: ему показалось, что его жене дурно, и он бросился к ней на помощь, но, спешно войдя
в комнату, он застал Пеллегрину и Фебуфиса сидящими на диване, слишком тихими и
в слишком далеком друг от друга расстоянии.
И
Пик стоял, а те двое продолжали сидеть друг от друга слишком далеко,
в противоположных концах дивана, и везде, по всей комнате, слышно было, как у них у всех у трех
в груди бьются сердца, а
Пик прошипел: «Как все глупо!» — и вышел вон, ошеломленный, быть может, одною мечтой своего воображения, но зато он сию минуту опомнился и, сделав два шага по ковру, покрывавшему пол соседней гостиной, остановился.
И с этим она поставила на уборный стол флакон и, вероятно, хотела идти вслед за мужем
в те самые двери,
в которые он вышел, но
Пик предупредил ее: он бросился вперед, схватил
в передней свой плащ и шляпу и выбежал на улицу. На дворе уже темнело и лил проливной дождь.
Пик ничего этого не замечал; он шел и свистал, останавливался у углов, не зная, за который из них поворотить, и потом опять шел и свистал, и вдруг расхохотался.
Внутренний Шер доложил герцогу об исчезновении
Пика в числе обыкновенных полицейских событий. Все, что предшествовало этому загадочному исчезновению и что было его настоящей причиной, осталось для всех посторонних неизвестным. Когда же все розыски
Пика в пределах герцогства оказались безуспешными, герцог призвал Фебуфиса и спросил...
Маленькая изящная Пеллегрина могла знать тайности, но ей также ничто не мешало и лгать и клеветать на людей. Эта женщина — живое и мерзкое воспоминание, при котором является укол
в сердце и мелькает перед глазами тень маленького
Пика.
Он наскоро сунул смутившее его на минуту письмо
в карман изящного спального жакета из мягкой восточной материи и
в легких восточных туфлях спустился из мастерской вниз к жене, спальня и уборная которой были устроены
в тех самых покоях, которые занимал
в этом казенном доме
Пик и его Пеллегрина. Спальня Гелии приходилась именно
в той самой комнате, где Фебуфис писал портрет с Пеллегрины и скомпрометировал ее, севши слишком далеко от нее на диване.
Это все опять ему ненадлежаще вспомнилось, когда он с изящною ночною лампочкой
в руке проходил по мягкому ковру той комнаты, где стоял
Пик, держась рукою за сердце и выслушивая из собственных уст жены сознание
в ее поступке и
в ее чертовской опытности и органической любви к обману.
Гелия выбежала из мужнина дома, как из разбойничьего вертепа,
в одном платье, и безотчетно пошла, как некогда шел куда-то обиженный
Пик. Она не замечала ни окружавшей ее стужи, ни ветра, который трепал ее прекрасные волосы и бил
в ее красивое негодующее лицо мелкими искрами леденистого снега.