Неточные совпадения
Совместительство у нас есть очень старое
и очень важное зло. Даже когда по существу как будто ничему не мешает, оно все-таки составляет зло, — говорил некоторый знатный
и правдивый человек
и при этом рассказал следующий, по моему мнению, небезынтересный анекдотический случай из старого времени. — Дело идет о бывшем министре финансов, известном
графе Канкрине. Я записал этот рассказ под свежим впечатлением, прямо со слов рассказчика,
и так его здесь
и передам, почти теми же словами, как слышал.
Граф Канкрин был деловит
и умен, но любил поволочиться.
Даже впоследствии это перешло как бы в предание по финансовому ведомству,
и покойный Вронченко тоже был превеликий ухаживатель: только в этом игры
и любезности той не было, как в Канкрине [
Граф Егор Францович Канкрин род.
В министерстве финансов тогда собралась компания очень больших волокит,
и сам министр считался в этой компании не последним. Любовных грешков у
графа Канкрина, как у очень умного человека, с очень живою фантазией, было много, но к той поре, когда подошел комический случай, о котором теперь наступает рассказ,
граф уже был в упадке телесных сил
и не совсем охотно, а более для одного приличия вел знакомство с некоторой барынькой полуинтендантского происхождения.
Среди интендантов
граф Канкрин был очень известен по его прежней службе, а может быть
и по его прежней старательности в ухаживаниях за смазливыми дамочками, или, как он их называл, «жоли-мордочками». Это совсем не то, что Тургенев называет в своих письмах мордемондии. «Мордемондии» — это начитанная противность, а «жоли-мордочки» — это была прелесть.
В оное былое время, когда
граф интендантствовал, «жоли-мордочки» его сильно занимали
и немало ему стоили; но в ту пору, до которой доходит мой рассказ, он уже только «соблюдал приличия круга»
и потому стал
и расчетлив
и ленив в оказательствах своего внимания даме.
Граф же был
и стар
и очень занят, да
и по положению своему он не мог удовлетворять эти требования.
Таким дамам позволяли появляться с их адъютантами, где можно, в общественных местах,
и это никому не вредило, потому что от этого шел хороший говор: «Вот-де князь NN надувает
графа ZZ».
Но нынешняя «жоли-мордочка»
графа была капризница
и дикарка: она ни с кем не знакомилась
и тем ужасно обременяла
графа беспрерывными претензиями.
Граф ей несколько раз представлял, что ему невозможно сидеть у нее
и оказывать «участие сердца», а она говорила...
Граф жил летом в Лесном, который тогда считался очень хорошим дачным местом. Канкрин сам ведь
и положил начало здешнему заселению
и всегда Лесному покровительствовал.
Канкрин посещал свою пустынницу всегда верхом
и всегда без провожатого; но серьезный служебный недосуг мешал ему делать эти посещения так часто, как желала его неудобная, по серьезности своих требований, «жоли-мордочка».
И выходило у них худо: та скучала
и капризничала, а он, будучи обременен государственными вопросами
и литературой, никак не мог угодить ей. Сцены она умела делать такие, что
граф даже стал бояться один к ней ездить.
Рядом же с дачей
графа Канкрина в Лесном в это лето поселился молодой, умный, прекрасно образованный
и очень в свое время красивый гвардейский кавалерист П. Н. К—шин. Он был из дворян нашей Орловской губернии,
и я знал его отца
и весь род этих К—шиных: все были преумны
и прекрасивы, этакие бравые, рослые, черноглазые, — просто молодцы.
Этот интересный сосед
графа, несмотря на свои молодые годы
и на военное звание, с представлением о котором у нас соединяется понятие о склонности к развеселому житью, вел жизнь самую уединенную — он все домоседничал
и читал книги или играл на скрипке.
Игра на скрипке
и обратила на него внимание
графа, который тоже был музыкант,
и притом очень неплохой музыкант.
Граф играл на скрипке в темной комнате, примыкавшей к его кабинету, который был тоже полутемен, потому что окна его были заслонены деревьями
и кроме того заставлены рамками, на которых была натянута темно-зеленая марли.
Офицер заиграет, а
граф положит перо
и слушает
и, заинтересовавшись им, спрашивает один раз у своего латыша-камердинера...
Камердинер все разузнал
и вечером, когда стал раздевать
графа, докладывает ему, что сосед их — молодой одинокий офицер самого щегольского кавалерийского полка, человек очень достаточный, а живет скромно.
У
графа что-то на сон грядущий
и замелькало в мечтах, а утром, только что
граф просыпается, — офицер уже на самой тонкой струне выводит какую-то самую забористую паганиниевскую нотку.
«Ишь, однако, какой он досужий, этот офицерик!» — подумал
граф,
и ему захотелось посмотреть на соседа. А тот как раз подошел
и стал со скрипкою у окна.
Граф взглянул
и отвечает камердинеру...
И графу захотелось с этим соседом познакомиться.
На следующий же день, когда молодой офицер возвращался с купанья
и проходил мимо ограды сада
графа Канкрина, тот стоял у своей решетки
и заговорил с ним.
Молодой человек поклонился, а
граф указал часы, когда его удобно посещать запросто, «по-соседски»,
и они расстались.
Граф с удовольствием любовался прекрасным молодым человеком
и втайне возымел на него свой план.
Короче
и проще говоря,
граф был уверен, что его беспокойная дама с серьезными взглядами
и требованиями непременно этим молодым человеком заинтересуется.
— А вот, — отвечает
граф, — прикажите-ка, чтобы вам оседлали вашу лошадь да привели ее сюда,
и поедемте вместе.
Офицер с удовольствием согласился. Приказание было немедленно отдано
и исполнено: верховые лошади подведены к крыльцу,
и граф с молодым человеком сели
и поехали.
Канкрин был в своем обыкновенном, длиннополом военном сюртуке с красным воротником, в больших темных очках с боковыми зелеными стеклами
и в галошах, которые он носил во всякую погоду
и часто не снимал их даже в комнате. На голове
граф имел военную фуражку с большим козырьком, который отенял все его лицо. Он вообще одевался чудаком
и, несмотря на тогдашнюю строгость в отношении военной формы, позволял себе очень большие отступления
и льготы. Государь этого как бы не замечал, а прочие
и не смели замечать.
Всадники ехали довольно долго молча, но, несмотря на это молчание, видно было, что
граф чувствует себя очень в духе. Он не раз улыбался
и весело поглядывал на своего спутника, а потом, у одного поворота вправо к тогдашней опушке леса, остановил лошадь
и сказал...
— Ну вот
и прекрасно! — воскликнул
граф. — А эта милая дама
и живет отсюда очень недалеко — в Новой Деревне,
и дача ее как раз с этой стороны. Мы подъедем к ее домику так, что нас решительно никто
и не заметит.
И она будет удивлена
и обрадована, потому что я только вчера ее навещал,
и она затомила меня жалобами на тоску одиночества. Вот мы
и явимся ее веселить. Теперь пустим коней рысью
и через четверть часа будем уже пить шоколад, сваренный самыми бесподобными ручками.
Разрисованные сторы с пастушками
и деревьями были опущены донизу,
и из-за одной из них выглядывала морда сытого рыжего кота, но сама милая пустынница была нигде не заметна
и не спешила а bras-ouverts навстречу
графу.
И граф сообщил кое-что о странностях живого
и смелого характера Марьи Степановны. Она жила в фаворе
и на свободе у отца, потом в имении у бабушки, отчаянно ездит верхом, как наездница, стреляет с седла
и прекрасно играет на биллиарде. В ней есть немножко дикарки. Петербург ей в тягость, особенно как она здесь лишена живого сообщества равных ей людей —
и ужасно скучает.
— Но вы понимаете, — продолжал
граф, — что, после утомления однообразием характеров наших светских «кавалер-дам», этакое живое существо — оно, черт возьми, шевелит, оно волнует
и встряхивает своею кипучей натурой.
Граф устал говорить, тем более что спутник его ничего ему не возражал, а только молча с ним соглашался
и обводил глазами квартиру прелестной дамы в фальшивом положении. Как большинство всех дачных построек, это был животрепещущий домик с дощатыми переборками, оклеенными бумагой
и выкрашенными клеевою краскою.
Граф сделал нетерпеливое движение
и добавил...
И граф только что приподнялся с дивана, чтобы постучать в двери, как завешивавший дверь ковер отодвинулся,
и в его полутемном отвороте появилась красивая Марья Степановна.
Граф подал Марье Степановне руку, а другою рукою поддержал ее за затылок под головку
и поцеловал ее в лоб, который та подставила
графу как истая леди.
Граф заметил ей это
и рассмеялся, а она рассердилась
и запальчиво ответила...
— Вы очень милы, — отвечала она
и снова обвела комнату взглядом, в котором читалось ее желание, чтобы визит посетителей сошел как можно короче. Когда же
граф сказал ей, что они только выпьют у нее чашку шоколада
и сейчас же уедут, то она просияла
и, забыв роль больной, живо вышла из комнаты отдать приказания служанке, а
граф в это время спросил своего спутника...
Желая освободить себя из волн кисеи, он приподнял полу чехла
и остолбенел: глазам его, как равно
и глазам
графа, представились под столом две неизвестно кому принадлежащие ноги в мужских сапогах
и две руки, которые обхватывали эти ноги, чтобы удержать их в их неестественном компакте.
Молодой офицер был преисполнен жесточайшею на себя досадою за свою неловкость,
и в то же время ему разом хотелось смеяться,
и было жаль
и этой дамы,
и графа,
и того неизвестного счастливца, кому принадлежали обретенные ноги.
Между тем картина не могла оставаться немою, —
и граф был, очевидно, того же самого мнения.
Видя всеобщее удручение немою сценою,
граф, нимало не теряя своего спокойного самообладания, нагнулся к задрапированному столу, из-под которого торчали ноги,
и приветливо позвал...
Граф послал ей рукою по воздуху поцелуй
и добавил...
— Ну, adieu, mon enfant [прощайте, мое дитя (франц.).], — обратился
граф к даме, —
и au revoir, monsieur N — ов [до свидания, господин N — ов (франц.).].
Наблюдавший всю эту любопытную сцену офицер заметил, что Марья Степановна различила разницу посланного ей
графом «adieu» от адресованного Ивану Павловичу «au revoir», но нимало этим не смутилась; что касается самого Ивана Павловича, то он при отъезде гостей со двора выстроился у окна
и смотрел совсем победителем, а завитки его жестких, как сталь, волос казались еще сильнее наэлектризованными
и топорщились кверху.
«Черт меня знает, на какое я налетел происшествие», — думал офицер
и ощущал сильное желание как можно скорее расстаться с
графом.
— Что же,
и прекрасно, вы не стесняйтесь. А я поеду на Каменный навестить,
графа Панина.
Граф остановил коня
и крепко, дружески пожал офицеру руку.
Граф, однако, обманул своего молодого друга — он не поехал к Панину, а возвратился домой
и прошел к супруге. Графиня Екатерина Захаровна (рожденная Муравьева) в это время принимала у себя какого-то иностранца-пианиста, которого привез ей напоказ частый ее гость, известный в свое время откупщик Жадовский.