Неточные совпадения
Они художественно поднимаются могучим чубом над его высоким лбом и тремя крупными волнами
падают назад, не достигая плеч.
Регент же архиерейского хора, в который Ахилла Десницын
попал по извлечении его из риторики и зачислении на причетническую должность, звал его «непомерным».
Но во всех этих случаях, которые уже были известны и которые потому можно было предвидеть, против «увлекательности» Ахиллы благоразумно принимались меры предосторожности, избавлявшие от всяких
напастей и самого дьякона и его вокальное начальство: поручалось кому-нибудь из взрослых певчих дергать Ахиллу за полы или осаживать его в благопотребную минуту вниз за плечи.
Но не кончен он был в «увлекательной» голове Ахиллы, и среди тихих приветствий, приносимых владыке подходящею к его благословению аристократией, словно трубный глас с неба с клироса снова
упал вдруг: «Уязвлен, уй-яз-влен, уй-я-з-в-л-е-н».
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и
попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
Трости эти
пали между старгородским духовенством как библейские змеи, которых кинули пред фараона египетские кудесники.
Ахилла как только прочел эту вторую подпись, так
пал за спину отца Захарии и, уткнув голову в живот лекаря, заколотился и задергался в припадках неукротимого смеха.
— Чему-с? А она тому соответствует, — заговорил протяжнее дьякон, — что дали мол, дескать, ему линейкой
палю в руку.
Мне следовало
пасть к ногам отца протопопа и сказать, что так и так, что я это, отец протопоп, не по злобе, не по ехидству сказал, а единственно лишь чтобы только доказать отцу Захарии, что я хоть и без логики, но ничем его не глупей.
Отец протопоп, услыхав мое козлогласие, вскочили с постели, подошли в сорочке к окну и, распахнув раму, гневным голосом крикнули: «Ступай
спать, Каин неистовый!» Верите ли: я даже затрепетал весь от этого слова, что я «Каин», потому, представьте себе, что я только собирался в Каины, а он уже это провидел.
Ей показалось, что бегущее и хохочущее дитя сейчас же
упадет к ней на колени.
Из этого шкафа он достал Евгениевский «Календарь», переплетенный в толстый синий демикотон, с желтым юхтовым корешком, положил эту книгу на стоявшем у его постели овальном столе, зажег пред собою две экономические свечи и остановился: ему показалось, что жена его еще ворочается и не
спит.
Зрелище было страшное, непристойное и поистине возмутительное; а к сему же еще, как назло, железный крест с купольного фонаря сорвался и повис на цепях, а будучи остервененно понуждаем баграми разорителей к падению,
упал внезапно и проломил пожарному солдату из жидов голову, отчего тот здесь же и помер.
Не знаю, что заключалося умного и красноречивого в простых словах сих, сказанных мною совершенно ех promptu, [Вдруг (лат.).] но могу сказать, что богомольцы мои нечто из сего вняли, и на мою руку, когда я ее подавал при отпуске,
пала не одна слеза. Но это не все: важнейшее для меня только наступало.
Этого я уже не снес и, закусив зубами бороду свою,
пал пред ней на колени и, поклонясь ей до земли, зарыдал тем рыданием, которому нет на свете описания.
Попадья моя не унялась сегодня проказничать, хотя теперь уже двенадцатый час ночи, и хотя она за обычай всегда в это время
спит, и хотя я это и люблю, чтоб она к полуночи всегда
спала, ибо ей то здорово, а я люблю слегка освежать себя в ночной тишине каким удобно чтением, а иною порой пишу свои нотатки, и нередко, пописав несколько, подхожу к ней спящей и спящую ее целую, и если чем огорчен, то в сем отрадном поцелуе почерпаю снова бодрость и силу и тогда засыпаю покойно.
Вдруг, пресерьезнейше пишучи, вижу я, что мой платок как бы движется и внезапно
падает на пол.
Я нагнулся, положил его снова на стол и снова занялся писанием; но платок опять
упал на пол.
Я его положил на колени мои, а он и оттоль
падает.
Всю ночь прошедшую не
спал от избытка моего счастия и не солгу, если прибавлю, что также и Наташа немало сему бодрствованию способствовала.
Призналась голубка, что она и весьма часто этак не
спит, когда я пишу, а только спящею притворяется, да и во многом другом призналась.
Я ощущаю порой нечто на меня сходящее, когда любимый дар мой ищет действия; мною тогда овладевает некое, позволю себе сказать, священное беспокойство; душа трепещет и горит, и слово
падает из уст, как угль горящий.
— А ты не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка будет. Да нам с тобою и говорить довольно, а то я уж устала. Прощай; а если что худое случится, то прибеги, пожалуйся. Ты не смотри на меня, что я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и по городам про них знают. А что если на тебя
нападают, то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп был, так на тебя бы не
нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
Только начала Наташа раскатывать епитрахиль, смотрим: из него
упал запечатанный конверт на мое имя, а в том конверте пятьсот рублей с самою малою запиской, тою же рукой писанною.
Но снисхожу от философствования к тому событию, по коему
напало на меня сие философствование.
В какие чудесные дела может
попадать человек по легкомыслию своему!
Но он отвечал, что не дался бы — что хотя бы даже и десять человек на него
напали, он бы не дался.
— Не был бы я тогда только, Воин Васильевич, очень скользкий, чтобы вы опять по-анамеднешнему не
упали?
Ан у меня, может, и белая рукавица есть, и я ее тебе, пожалуй, сейчас и покажу, если ты еще будешь мне мешать
спать».
— Начну с объяснения того: как и почему я
попал нынче в церковь?
— Не слушай его, господи! не слушай! не слушай! — и с этим
пала в угол и зарыдала.
Вчерашняя усталость оказала ему хорошую услугу: он крепко
спал, видел мирные сны и, проснувшись утром, рассуждал, что авось-либо вся его вчерашняя тревога напрасна, авось-либо господь пронесет эту тучку, как он до сих пор проносил многие другие, от которых никому вреда не бывало.
Туберозов, отслужив обедню и возвратившись домой, пил чай, сидя на том самом диване, на котором
спал ночью, и за тем же самым столом, за которым писал свои «нотатки». Мать протопопица только прислуживала мужу: она подала ему стакан чаю и небольшую серебряную тарелочку, на которую протопоп Савелий осторожно поставил принесенную им в кармане просфору.
— Встаю я, судари мои, рано: сходил потихоньку умылся, потому что я у них, у Марфы Андревны, в ножках за ширмой, на ковре
спал, да и пошел в церковь, чтоб у отца Алексея после утрени молебен отслужить.
— «Ты! — закричал я в безумии, — так это все ты, — говорю, — жестокая, стало быть, совсем хочешь так раздавить меня благостию своей!» И тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств
упал у отцовских возов с тою отпускной.
Сочиняем им что
попало, так, мол, жид этакой каштановатый, с бородой, все видели, взял да понес.
Он как… настоящий ураган… идет…
палит, жжет…
Неужто он еще не наговорился с этим своим бессловесным вихрястым князем, или он
спит?..
Ревизор еще не
спал, когда к нему возвратился его счастливый секретарь.
— Вы
спите? — спросил его Термосесов.
— Ну где ж там да? Значит не
спите, если откликаетесь.
— Ничего, князь: не вздыхайте. Я вам что тогда сказал в Москве на Садовой, когда держал вас за пуговицу и когда вы от меня удирали, то и сейчас скажу: не тужите и не охайте, что на вас
напал Термосесов. Измаил Термосесов вам большую службу сослужит. Вы вон там с вашею нынешнею партией, где нет таких плутов, как Термосесов, а есть другие почище его, газеты заводите и стремитесь к тому, чтобы не тем, так другим способом над народишком инспекцию получить.
— А то ведь… нашему брату, холопу, долго бездействовать нельзя: нам бабушки не ворожат, как вам, чтобы прямо из нигилистов в сатрапы
попадать. Я и о вас, да и о себе хлопочу; мне голодать уже надоело, а куда ни сунешься, все формуляр один: «красный» да «красный», и никто брать не хочет.
Протопоп возвратился домой очень взволнованный и расстроенный. Так как он, по причине празднества, пробыл у исправника довольно долго, то домоседка протопопица Наталья Николаевна, против своего всегдашнего обыкновения, не дождалась его и легла в постель, оставив, однако, дверь из своей спальни в зал, где
спал муж, отпертою. Наталья Николаевна непременно хотела проснуться при возвращении мужа.
— Нет, дружечка Савелий Ефимыч, не
сплю.
— Что ж я тебе дам, несчастливая и бесталанная? Жена
спит, у меня денег нет.
Наталья Николаевна
спала, и протопоп винил в этом себя, потому что все-таки он долго мешал ей уснуть то своим отсутствием, то своими разговорами, которых она хотя и не слушала, но которые тем не менее все-таки ее будили.
«Что б это такое могло быть? И так рано… ночь, верно, не
спали, сочиняя какую-нибудь мерзость… Люди досужие!»