Неточные совпадения
Как ни тщательно и любовно берегли Ахиллу от его увлечений, все-таки его
не могли совсем уберечь от них, и он самым разительным образом оправдал
на себе
то теоретическое положение, что «
тому нет спасения, кто в самом себе носит врага».
У него
на самом краю Заречья была мазаная малороссийская хата, но при этой хате
не было ни служб, ни заборов, словом, ничего, кроме небольшой жердяной карды, в которой по колено в соломе бродили
то пегий жеребец,
то буланый мерин,
то вороная кобылица.
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до
того несносным, что, несмотря
на свои золотые руки, она
не находила себе места нигде и попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он
не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее
на руки, посадит
на крышу своей хаты и оставит там,
не снимая, от зари до зари.
Это уж я наверно знаю, что мне он
на то не позволяет, а сам сполитикует.
Отец протопоп гневались бы
на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это
не было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме
того, и глупа».
«Я, говорю, я, если бы только
не видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю, что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева,
то я только Каином быть
не хочу, а
то бы я его…» Это, понимаете,
на отца Савелия-то!
Протопопица слушает с удовольствием пение Ахиллы, потому что она любит и его самого за
то, что он любит ее мужа, и любит его пение. Она замечталась и
не слышит, как дьякон взошел
на берег, и все приближается и приближается, и, наконец, под самым ее окошечком вдруг хватил с декламацией...
— Он его в золяной корчаге сварил, — продолжал,
не обращая
на нее внимания, дьякон, — и хотя ему это мерзкое дело было дозволено от исправника и от лекаря, но
тем не менее он теперь за это предается в мои руки.
1833 года, в восьмой день февраля, выехал с попадьей из села Благодухова в Старгород и прибыл сюда 12-го числа о заутрене.
На дороге чуть нас
не съела волчья свадьба. В церкви застал нестроение. Раскол силен. Осмотревшись, нахожу, что противодействие расколу по консисторской инструкции дело
не важное, и о сем писал в консисторию и получил за
то выговор».
Протоиерей пропустил несколько заметок и остановился опять
на следующей: «Получив замечание о бездеятельности, усматриваемой в недоставлении мною обильных доносов, оправдывался, что в расколе делается только
то, что уже давно всем известно, про что и писать нечего, и при сем добавил в сем рапорте, что наиглавнее всего, что церковное духовенство находится в крайней бедности, и
того для, по человеческой слабости,
не противодейственно подкупам и даже само немало потворствует расколу, как и другие прочие сберегатели православия, приемля даяния раскольников.
Ниже, через несколько записей, значилось: «Был по делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал о бедности причтов. Владыка очень о сем соболезновали; но заметили, что и сам Господь наш
не имел где главы восклонить, а к сему учить
не уставал. Советовал мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „О подражании Христу“.
На сие ничего его преосвященству
не возражал, да и вотще было бы возражать, потому как и книги
той духовному нищенству нашему достать негде.
А
тот, нимало сим
не смущаясь, провещал, что ответ его правилен, ибо дом его такого свойства, что коль скоро
на него ветер подует,
то он весь и движется.
Только что прихожу домой с пятком освященных после обедни яблок, как
на пороге ожидает меня встреча с некоторою довольно старою знакомкой:
то сама попадья моя Наталья Николаевна, выкравшись тихо из церкви, во время отпуска, приготовила мне, по обычаю, чай с легким фриштиком и стоит стопочкой
на пороге, но стоит
не с пустыми руками, а с букетом из речной лилеи и садового левкоя.
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей моей юности, напоминая, что
тому, о чем она намекнула, нетрудно было статься, ибо был будто бы я столь собою пригож, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж
на ней свататься,
то все девицы
не только духовные, но даже и светские по мне вздыхали!
Этого я уже
не снес и, закусив зубами бороду свою, пал пред ней
на колени и, поклонясь ей до земли, зарыдал
тем рыданием, которому нет
на свете описания.
Столь этою мыслью желанною увлекаюсь, что, увидев, как Наташа, шаля, села
на качели, кои кухаркина девочка под яблонью подцепила, я даже снял
те качели, чтобы сего вперед
не случилось, и наверх яблони закинул с величайшим опасением, чему Наташа очень много смеялася.
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем,
то есть дабы, если он с пылкостию,
то она была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще
не ясно, и притом слишком много толкований допускает; а я, глядя
на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть, что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда будут один другого умней.
Однако в
то самое время, как я восторгался женой моей, я и
не заметил, что тронувшее Наташу слово мое
на Преображеньев день других тронуло совершенно в другую сторону, и я посеял против себя вовсе нежеланное неудовольствие в некоторых лицах в городе.
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности
не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я говорил импровизацией проповедь с указанием
на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся! Что ж, я так и отвечал, что говорил именно вот как и вот что. Думаю,
не повесят же меня за это и головы
не снимут, а между
тем против воли смутно и спокойствие улетело.
Одна спешность сия сама по себе уже
не много доброго предвещала, ибо
на добро у нас люди
не торопливы, а власти
тем паче, но, однако, я ехал храбро.
Напротив, все идет вперемежку, так что даже и интерес ни
на минуту
не ослабевает:
то оболгут добрые люди,
то начальство потреплет,
то Троадию скорбноглавому в науку меня назначат,
то увлекусь ласками попадьи моей,
то замечтаюсь до самолюбия, а время в сем все идет да идет, и к смерти все ближе да ближе.
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее, знать
не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом
на мой несообразный вопрос до
того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе
не в
том смысле. Спасибо ему, что он
не стал меня допрашивать: в каком бы
то еще в ином смысле таковый вопрос мог быть сделан.
За
тою же самою занавесью я услышал такие слова: „А ну, покажи-ка мне этого умного попа, который, я слышала, приобык правду говорить?“ И с сим занавесь как бы мановением чародейским,
на не видимых шнурах, распахнулась, и я увидал пред собою саму боярыню Плодомасову.
— А ты
не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка будет. Да нам с тобою и говорить довольно, а
то я уж устала. Прощай; а если что худое случится,
то прибеги, пожалуйся. Ты
не смотри
на меня, что я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и по городам про них знают. А что если
на тебя нападают,
то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп был, так
на тебя бы
не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
— Что ж, — перебила меня она, —
тем и лучше, что у тебя простая жена; а где и
на муже и
на жене
на обоих штаны надеты, там
не бывать проку. Наилучшее дело, если баба в своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за
то на исподницы от меня это и отвези. Бабы любят подарки, а я дарить люблю. Бери же и поезжай с богом.
А главное, что меня в удивление приводит, так это моя пред нею нескладность, и чему сие приписать, что я, как бы оробев сначала, примкнул язык мой к гортани, и если о чем заговаривал,
то все это выходило весьма скудоумное, а она разговор, словно
на смех мне, поворачивала с прихотливостью, и когда я заботился, как бы мне репрезентоваться умнее, дабы хотя слишком грубо ее в себе
не разочаровать, она совершенно об этом небрегла и слов своих, очевидно,
не подготовляла, а и моего ума
не испытывала, и вышла меж
тем таковою, что я ее позабыть
не в состоянии.
Запирая
на ночь дверь переднего покоя, Аксинья усмотрела
на платейной вешалке нечто висящее, как бы
не нам принадлежащее, и когда мы с Наташей
на сие были сею служанкой позваны,
то нашли: во-первых, темно-коричневый французского гроденаплю подрясник; во-вторых, богатый гарусный пояс с пунцовыми лентами для завязок, а в-третьих, драгоценнейшего зеленого неразрезного бархату рясу; в-четвертых же, в длинном куске коленкора полное иерейское облачение.
6-е декабря. Внес вчера в ризницу присланное от помещицы облачение и сегодня служил в оном. Прекрасно все
на меня построено; а
то, облачаясь до сих пор в ризы покойного моего предместника, человека роста весьма мелкого, я, будучи такою дылдой,
не велелепием церковным украшался, а был в них как бы воробей с общипанным хвостом.
9-е декабря. Пречудно! Отец протопоп
на меня дуется, а я как вин за собою против него
не знаю,
то спокоен.
О слепец! скажу я тебе, если ты мыслишь первое; о глупец! скажу тебе, если мыслишь второе и в силу сего заключения стремишься
не поднять и оживить меня, а навалить
на меня камень и глумиться над
тем, что я смраден стал, задохнувшися.
Чего сроду
не хотел сделать,
то ныне сделал: написал
на поляков порядочный донос, потому что они превзошли всякую меру.
Но когда мы с причтом, окончив служение, проходили мимо бакалейной лавки братьев Лялиных,
то один из поляков вышел со стаканом вина
на крыльцо и, подражая голосом дьякону, возгласил: „Много ли это!“ Я понял, что это посмеяние над многолетием, и так и описал, и сего
не срамлюсь и за доносчика себя
не почитаю, ибо я русский и деликатность с таковыми людьми должен считать за неуместное.
Замечательность беседы сего Мрачковского, впрочем, наиболее всего заключалася для меня в рассказе о некоем профессоре Московского университета, получившем будто бы отставку за
то, что
на торжественном акте сказал: „Nunquam de republica desperandum“ в смысле „никогда
не должно отчаиваться за государство“, но каким-то канцелярским мудрецом понято, что он якобы велел
не отчаяваться в республике,
то за сие и отставлен.
Сколько вам за это заплатили?“ А я ей
на это отвечал: „А вы
не что иное, как дура, и к
тому еще неоплатная“.
Тогда министр финансов сообщил будто бы обер-прокурору святейшего синода, что совершенное запрещение горячего вина, посредством сильно действующих
на умы простого народа религиозных угроз и клятвенных обещаний,
не должно быть допускаемо, как противное
не только общему понятию о пользе умеренного употребления вина, но и
тем постановлениям,
на основании которых правительство отдало питейные сборы в откупное содержание.
23-го апреля. Ахилла появился со шпорами, которые нарочно заказал себе для езды изготовить Пизонскому. Вот что худо, что он ни за что
не может ограничиться
на умеренности, а непременно во всем достарается до крайности. Чтоб остановить его, я моими собственными ногами шпоры эти от Ахиллиных сапог одним ударом отломил, а его просил за эту пошлость и самое наездничество
на сей год прекратить. Итак, он ныне у меня под епитимьей. Да что же делать, когда нельзя его
не воздерживать. А
то он и мечами препояшется.
Однако с этим дьяконом немало хлопот: он вчера отстегал дьячка Сергея ремнем,
не поручусь, что, может быть, и из мщения, что
тот на него донес мне об охоте; но говорит, что будто бы наказал его за какое-то богохульство.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его
не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика,
то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого
на сие состязание охотников
не выискивалось,
то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
2-го февраля. Почтмейстер Тимофей Иванович, подпечатывая письма, нашел описание Тугановского дела, списанного городничим для Чемерницкого, и все сему очень смеялись.
На что же сие делают,
на что же и подпечатывание с болтовством, уничтожающим сей операции всякое значение, и корреспондирование революционеру от полицейского чиновника? Городничий намекал, что литераторствует для „Колокола“.
Не достойнее ли бы было, если бы ничего этого, ни
того, ни другого, совсем
не было?
Приехали
на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с
тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца
не крал, а что, жалуясь
на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе
на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Самое заступление Туганова, так как оно
не по ревности к вере, а по вражде к губернатору,
то хотя бы это, по-видимому, и
на пользу в сем настоящем случае, но, однако, радоваться тут нечему, ибо чего же можно ожидать хорошего, если в государстве все один над другим станут издеваться, забывая, что они одной короне присягали и одной стране служат?
Меж
тем к исправнику, или уездному начальнику, который
не был так проворен и еще оставался
на суше, в это время подошла Фелисата: она его распоясала и, сняв с него халат, оставила в одном белье и в пестрой фланелевой фуфайке.
Так этот воин еще приготовлялся к купанью, тогда как лекарь, сидя
на камне и болтая в воде ногами, вертелся во все стороны и весело свистал и вдруг неожиданно так громко треснул подплывшего к нему Ахиллу ладонью по голой спине, что
тот даже вскрикнул,
не от удара, а от громогласного звука.
Фелисата, бывшая крепостная девушка Порохонцева, давно привыкла быть нянькой своего больного помещика и в ухаживаниях за ним различие пола для нее
не существовало. Меж
тем Комарь оплыл камень,
на котором сидели купальщики, и, выскочив снова
на берег, стал спиной к скамье,
на которой сидел градоначальник, и изогнулся глаголем.
— Что мне забывать; я
не аристократ, чтобы
на меня орать сто крат; я что обещал,
то и сделал.
— А отчего же мне и
не солидничать, когда мне талия моя
на то позволяет? — отозвался
не без важности Ахилла. — Вы с лекарем нагадили, а я ваши глупости исправил; влез к Варнавке в окошко, сгреб в кулечек все эти кости…
—
То есть как тебе сказать украдены? Я
не знаю, украдены они или нет, а только я их принес домой и все как надо высыпал
на дворе в тележку, чтобы схоронить, а теперь утром глянул: их опять нет, и всего вот этот один хвостик остался.
— Нет, позвольте же, надо знать, почему этот вздор выходит? Я вчера, как вам и обещал, — я этого сваренного Варнавкой человека останки, как следует, выкрал у него в окне, и снес в кульке к себе
на двор, и высыпал в телегу, но днесь поглядел, а в телеге ничего нет! Я же
тому не виноват?
— То-то и есть: я даже впал в сомнение,
не схоронил ли я их ночью да
не заспал ли, но
на купанье меня лекарь рассердил, и потом я прямо с купанья бросился к Варнаве, окошки закрыты болтами, а я заглянул в щелочку и вижу, что этот обваренный опять весь целиком
на крючочке висит! Где отец протопоп? Я все хочу ему рассказать.
Он, очевидно, слышал если
не весь разговор, который они вели
на сходах храма,
то по крайней мере некоторые слова их.