Неточные совпадения
— Бас у тебя, — говорил регент, — хороший, точно пушка стреляет; но непомерен ты до страсти, так что чрез эту непомерность я даже
не знаю,
как с тобой по достоинству обходиться.
Не смей, и
не надо!»
Как же
не надо? «Ну, говорю, благословите: я потаенно от самого отца Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу, так что отец Захария этого сокращения и
знать не будет», но он опять: «Глуп, говорит, ты!..» Ну, глуп и глуп,
не впервой мне это от него слышать, я от него этим
не обижаюсь, потому он заслуживает, чтоб от него снесть, а я все-таки вижу, что он всем этим недоволен, и мне от этого пребеспокойно…
— Теперь
знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были
не больше
как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего
как просто велел вытравить литеры греческие, а
не то так латинские. Так, так,
не иначе
как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь
не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
«Я, говорю, я, если бы только
не видел отца Савелиевой прямоты, потому
как знаю, что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет,
как жертва Авелева, то я только Каином быть
не хочу, а то бы я его…» Это, понимаете, на отца Савелия-то!
— По
какому делу, — говорю, —
не знаете ли?
— Ее господской воли, батюшка, я, раб ее,
знать не могу, — отвечал карла и сим скромным ответом на мой несообразный вопрос до того меня сконфузил, что я даже начал пред ним изворачиваться, будто я спрашивал его вовсе
не в том смысле. Спасибо ему, что он
не стал меня допрашивать: в
каком бы то еще в ином смысле таковый вопрос мог быть сделан.
Просто были все мы поражены сею находкой и
не знали,
как объяснить себе ее происхождение; но Аксинья первая усмотрела на пуговице у воротника рясы вздетою карточку, на коей круглыми, так сказать египетского штиля, буквами было написано: „Помяни, друг отец Савелий, рабу Марфу в своих молитвах“.
9-е декабря. Пречудно! Отец протопоп на меня дуется, а я
как вин за собою против него
не знаю, то спокоен.
Не постараешься, чтобы люди
знали,
как тяжело мне!
— То есть
как тебе сказать украдены? Я
не знаю, украдены они или нет, а только я их принес домой и все
как надо высыпал на дворе в тележку, чтобы схоронить, а теперь утром глянул: их опять нет, и всего вот этот один хвостик остался.
— Нет, позвольте же, надо
знать, почему этот вздор выходит? Я вчера,
как вам и обещал, — я этого сваренного Варнавкой человека останки,
как следует, выкрал у него в окне, и снес в кульке к себе на двор, и высыпал в телегу, но днесь поглядел, а в телеге ничего нет! Я же тому
не виноват?
Я бог
знает чем отвечаю, что и в Петербурге, и в Неаполе, и во всякой стране, если где человек захочет учиться, он нигде
не встретит таких препятствий,
как у нас.
— Ага! Уж она вам и на это нажаловалась? Что ж, я из любознательности купил у знакомого татарина копченых жеребячьих ребер. Это, поверьте, очень вкусная вещь. Мы с Дарьей Николаевной Бизюкиной два ребра за завтраком съели и детей ее накормили, а третье — понес маменьке, и маменька, ничего
не зная, отлично ела и хвалила, а потом вдруг,
как я ей сказал, и беда пошла.
— Нет; где ему быть вкусным, а только разве для здоровья оно, говорят, самое лучшее, да и то
не знаю; вот Варнаша всегда это кушанье кушает, а посмотрите
какой он: точно пустой.
— Почему? вы хотите
знать: почему? — извольте-c: потому что я
не хочу с вами нигде в одном месте быть! Понимаете: нигде, ни на этом свете, ни на
каком другом.
И с этим Препотенский поднялся с своего места и торопливо вышел. Гостю и в голову
не приходило,
какие смелые мысли родились и зрели в эту минуту в отчаянной голове Варнавы; а благосклонный читатель
узнает об этом из следующей главы.
— Никто же другой. Дело, отец Захария, необыкновенное по началу своему и по окончанию необыкновенное. Я старался
как заслужить, а он все смял, повернул бог
знает куда лицом и вывел что-то такое, чего я, хоть убей, теперь
не пойму и рассказать
не умею.
— Ну и что ж ты теперь со мною будешь делать, что обидел? Я
знаю, что я обидел, но когда я строг… Я же ведь это
не нагло; я тебе ведь еще в прошлом году, когда застал тебя, что ты в сенях у исправника отца Савельеву ризу надевал и кропилом кропил, я тебе еще тогда говорил: «Рассуждай, Данила, по бытописанию
как хочешь, я по науке много
не смыслю, но обряда
не касайся». Говорил я ведь тебе этак или нет? Я говорил: «
Не касайся, Данила, обряда».
— Что же за справедливость?
Не бог
знает как вы, отец дьякон, и справедливы.
— Это всего было чрез год
как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти, потому что был оторван,
знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я
не подавал, чтобы
как помещице о том
не донесли или бы сами они
не заметили; но только все это было втуне, потому что покойница все это провидели. Стали приближаться мои именины они и изволят говорить...
Тут, батушка, выходим мы на паперть, госпожа моя Марфа Андревна достают из карманчика кошелечек кувшинчиком, и сам я видел даже,
как они этот кошелечек вязали, да
не знал, разумеется, кому он.
— Чего же, сударь, бежать?
Не могу сказать, чтобы совсем ни капли
не испугался, но
не бегал. А его величество тем часом все подходят, подходят; уже я слышу да же,
как сапожки на них рип-рип-рип; вижу уж и лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж,
знаете, на отчаянность уж и думаю и
не думаю, зачем я пред ними на самом на виду явлюсь? Только государь вдруг этак головку повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мне их и остановили.
У кого в доме Светлое Христово Воскресенье, а у нас тревога, а к Красной Горке ждем последний ответ и
не знаем,
как ей и передать его.
— Нет,
как же
не твое! Непременно твое: ты должен
знать, кому молишься.
Одно досадно:
не знаю,
как именно у них все в Петербурге?..
— Поняла, — ответила девушка,
не зная,
как отвязаться.
— Ни капли я
не наглец, и ничего я
не забываю, а Термосесов умен, прост, естественен и практик от природы, вот и все. Термосесов просто рассуждает: если ты умная женщина, то ты понимаешь, к чему разговариваешь с мужчиной на такой короткой ноге,
как ты со мною говорила; а если ты сама
не знаешь, зачем ты себя так держишь, так ты, выходит, глупа, и тобою дорожить
не стоит.
— Впрочем, откупа уничтожены экономистами, — перебросился вдруг Препотенский. — Экономисты утверждали, что чем водка будет дешевле, тем меньше ее будут пить, и соврали. Впрочем, экономисты
не соврали; они
знают, что для того, чтобы народ меньше пьянствовал, требуется
не одно то, чтобы водка подешевела. Надо, чтобы многое
не шло так,
как идет. А между тем к новому стремятся
не экономисты, а одни… «новые люди».
— Ну, однако ж, вы нализались!..
Какой там тиран!.. А вы, Варнава Васильич, уже даже
как будто и людей
не узнаете? — отнесся акцизник к Варнаве.
Не смиренному ли Захарии, который «есть так,
как бы его нет»; удалому ли Ахилле, который живет
как стихийная сила,
не зная сам, для чего и к чему он поставлен;
не чиновникам ли, или
не дамам ли, или, наконец, даже
не Туганову ли, от которого он ждал поддержки
как от коренного русского барина?
— Она, голубка, и во сне озабочена, печется одним,
как бы согреть и напоить меня, старого, теплым, а
не знает того, что согреть меня может иной уголь, горящий во мне самом, и лишь живая струя властна напоить душевную жажду мою, которой нет утоления при одной мысли, что я старый… седой… полумертвец… умру лежачим камнем и… потеряю утешение сказать себе пред смертью, что… силился по крайней мере присягу выполнить и… и возбудить упавший дух собратий!
— Скажите,
какие глупости! Тут надо смотреть, а
не читать. Я,
знаете,
как вчера всех ваших посмотрел и послушал… просто ужас.
Почтмейстерша
не знала,
как ей благодарить.
Термосесов прочел письмо, в котором Борноволоков жаловался своей петербургской кузине Нине на свое несчастие, что он в Москве случайно попался Термосесову, которого при этом назвал «страшным негодяем и мерзавцем», и просил кузину Нину «работать всеми силами и связями, чтобы дать этому подлецу хорошее место в Польше или в Петербурге, потому что иначе он,
зная все старые глупости, может наделать черт
знает какого кавардаку, так
как он способен удивить свет своею подлостью, да и к тому же едва ли
не вор, так
как всюду, где мы побываем, начинаются пропажи».
— Да
как же
не черт
знает что: быть другом и приятелем, вместе Россию собираться уничтожить, и вдруг по том аттестовать меня чуть
не последним подлецом и негодяем! Нет, батенька: эго нехорошо, и вы за то мне со всем другую аттестацию пропишите.
— Ну, отец, живы вы! — весело кричал он, подъезжая и спешиваясь у кибитки. — А я было,
знаете, шибко спешил, чтобы вас одних
не застало, да
как этот громище
как треснул, я так,
знаете, с лошади всею моею мордой оземь и чокнул… А это дуб-то срезало?
— Да, ну, я буду умываться, а ты, мой друг, рассказывай мне, что тут делают с дьяконом. — И протопоп подошел к блестящему медному рукомойнику и стал умываться, а Наталья Николаевна сообщила, что
знала об Ахилле, и вывела, что все это делается
не иначе,
как назло ее мужу.
Целую ночь он
не спал, все думал думу:
как бы теперь, однако, помочь своему министру юстиции? Это совсем
не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать.
Как же это: одним умом, без силы? Если бы хоть при этом…
как в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или… невидимку бы шапку! Вот тогда бы он
знал, что сделать очень умное, а то… Дьякон решительно
не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.
— Но только
знайте, отче Захарие, что это
не казак едет, а это дьякон Ахилла, и что сердце мое за его обиду стерпеть
не может, а разума в голове,
как помочь, нет.
— Что же, — решил он, — если уже нет промеж нас ни одного умного человека, который бы
знал,
как его защитить, так чего напрасно и суетиться? Надо исполнять его научение и
не вмешиваться.
— Он, наш народ, добрый, батушка, и даже очень добрый, но только он пока еще
не знает,
как ему за что взяться, — отвечал карлик.
Горе Николая Афанасьевича
не знало меры и пределов. Совсем
не так он думал возвращаться,
как довелось, и зато он теперь ехал, все вертясь в своих соображениях на одном и том же предмете, и вдруг его посетила мысль, — простая, ясная, спасительная и блестящая мысль,
какие редко ниспосылаются и обыкновенно приходят вдруг, — именно
как бы откуда-то свыше, а
не из нас самих.
— Именно-с. Я и
не знаю,
как ему умирать?
И Ахилла рассказывал. Бог
знает чтό он рассказывал: это все выходило пестро, громадно и нескладно, но всего более в его рассказах удивляло отца Савелия то, что Ахилла кстати и некстати немилосердно уснащал свою речь самыми странными словами,
каких он до поездки в Петербург
не только
не употреблял, но, вероятно, и
не знал!
— И взаправду теперь, — говорил он, — если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше, то и тут нам ничего этого
не видно, потому что тут у нас ни книг этаких настоящих, ни глобусов, ни труб, ничего нет. Мрак невежества до того, что даже, я тебе скажу, здесь и смелости-то такой,
как там, нет, чтоб очень рассуждать! А там я с литератами,
знаешь, сел, полчаса посидел, ну и вижу, что религия,
как она есть, так ее и нет, а блоха это положительный хвакт. Так по науке выходит…
— То есть я
не отрицаю, — отвечал Ахилла, — а я только говорю, что, восходя от хвакта в рассуждении,
как блоха из опилок, так и вселенная могла сама собой явиться. У них бог, говорят, «кислород»… А я, прах его
знает, что он есть кислород! И вот видите:
как вы опять заговорили в разные стороны, то я уже опять ничего
не понимаю.
Ахилла взялся рукой за сердце и отошел, помышляя: «
Не знаю,
как все сие будет?» А безотчетное предчувствие внятно ему говорило, что он скоро, скоро будет один, и оставит его вся сила его, «и иной его препояшет».
— Отец Захария! Пожалуйста, вы мне этого
не говорите, потому что вы
знаете,
какой я в огорчении дикий.
—
Как вы хотите-с, — рассуждал он, — а это тоже
не пустое дело-с вдруг взять и умереть и совсем бог
знает где, совсем в другом месте очутиться.
— Вот именно чувствительность! Все меня,
знаешь, давит, и в груди
как кол, и я ночью сажусь и долговременно
не знаю о чем сокрушаюсь и плачу.