— Ну-с, вот и приезжает он, отец Ахилла, таким манером ко мне в Плодомасово верхом, и становится
на коне супротив наших с сестрицей окошек, и зычно кричит: «Николаша! а Николаша!» Я думаю: господи, что такое? Высунулся в форточку, да и говорю: «Уж не с отцом ли Савелием еще что худшее, отец дьякон, приключилось?» — «Нет, говорят, не то, а я нужное дело к тебе, Николаша, имею. Я к тебе за советом приехал».
Неточные совпадения
Не жаловался ни
на что и дьякон Ахилла, проводивший все дни свои в беседах и в гулянье по городу, или в выезде и в мене своих
коней, или, наконец, порой в дразнении и в укрощении своей «услужающей Эсперансы».
Третьего дня, часу в двенадцатом пополудни, я был несказанно изумлен, увидев подъезжающие ко мне большие господские дрожки тройкой больших рыжих
коней, а
на тех дрожках нарочито небольшого человечка, в картузе ворсистой шляпной материи с длинным козырем и в коричневой шинели с премножеством один над другим набранных капишончиков и пелерин.
В эти минуты светозарный Феб быстро выкатил
на своей огненной колеснице еще выше
на небо; совсем разредевший туман словно весь пропитало янтарным тоном. Картина обагрилась багрецом и лазурью, и в этом ярком, могучем освещении, весь облитый лучами солнца, в волнах реки показался нагой богатырь с буйною гривой черных волос
на большой голове. Он плыл против течения воды, сидя
на достойном его могучем красном
коне, который мощно рассекал широкою грудью волну и сердито храпел темно-огненными ноздрями.
В кучерявом нагом всаднике, плывущем
на гнедом долгогривом
коне, узнается дьякон Ахилла, и даже еле мелькающая в мелкой ряби струй тыква принимает знакомый человеческий облик:
на ней обозначаются два кроткие голубые глаза и сломанный нос. Ясно, что это не тыква, а лысая голова Константина Пизонского, старческое тело которого скрывается в свежей влаге.
Лекарь ничего не ответил и продолжал свистать, а дьякон, покачав головой, плюнул и, развязав шнурочек, которым был подпоясан по своему богатырскому телу, снял с этого шнурочка конскую скребницу и щетку и начал усердно и с знанием дела мыть гриву своего
коня, который, гуляя
на чембуре, выгибал наружу ладьистую спину и бурливо пенил коленами воду.
Именинница, а с ней вместе и все бывшие в комнате гости бросились к окнам, из которых было видно, как с горы осторожно, словно трехглавый змей
на чреве, спускалась могучая тройка рослых буланых
коней.
— Вот оно что и есть: я Серый Волк, и я вам, если захочу, помогу достать и златогривых
коней, и жар-птиц, и царь-девиц, и я учиню вас вновь
на господарстве.
Пока Павлюкан в одном белье и жилете отпрягал и проваживал потных
коней и устанавливал их к корму у растянутого
на оглоблях хрептюга, протопоп походил немножко по лесу, а потом, взяв из повозки коверчик, снес его в зеленую лощинку, из которой бурливым ключом бил гремучий ручей, умылся тут свежею водой и здесь же лег отдохнуть
на этом коверчике.
Погибель была неизбежна; и витязь взмолился Христу, чтобы Спаситель избавил его от позорного плена, и предание гласит, что в то же мгновение из-под чистого неба вниз стрекнула стрела и взвилась опять кверху, и грянул удар, и
кони татарские пали
на колени и сбросили своих всадников, а когда те поднялись и встали, то витязя уже не было, и
на месте, где он стоял, гремя и сверкая алмазною пеной, бил вверх высокою струёй ключ студеной воды, сердито рвал ребра оврага и серебристым ручьем разбегался вдали по зеленому лугу.
Это была дурная вещь. Туберозов торопливо вскочил, разбудил Павлюкана, помог ему вскарабкаться
на другого
коня и послал его в погоню за испуганною лошадью, которой между тем уже не было и следа.
Они обнялись и поцеловались, и Наталья Николаевна пошла досиживать ночь в свою спаленку, а Ахилла, поставив под сарай своих
коней, разостлал
на крыльце войлок, лег навзничь и уставился в звездное небо.
Николай Афанасьевич не напрасно ничего не ожидал от письма, с которым поскакал дьякон. Ахилла проездил целую неделю и, возвратясь домой с опущенною головой и
на понуром
коне, отвечал, что ничего из того письма не было, да и ничего быть не могло.
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там вскочил
на коня, да и тягу! Она между тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
Но я отстал от их союза // И вдаль бежал… Она за мной. // Как часто ласковая муза // Мне услаждала путь немой // Волшебством тайного рассказа! // Как часто по скалам Кавказа // Она Ленорой, при луне, // Со мной скакала
на коне! // Как часто по брегам Тавриды // Она меня во мгле ночной // Водила слушать шум морской, // Немолчный шепот Нереиды, // Глубокий, вечный хор валов, // Хвалебный гимн отцу миров.
— А коли за мною, так за мною же! — сказал Тарас, надвинул глубже на голову себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился
на коне своем и крикнул своим: — Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам!
Неточные совпадения
Глянул — и пана Глуховского // Видит
на борзом
коне, // Пана богатого, знатного, // Первого в той стороне.
Пахом соты медовые // Нес
на базар в Великое, // А два братана Губины // Так просто с недоуздочком // Ловить
коня упрямого // В свое же стадо шли.
Догнал
коня — за холку хвать! // Вскочил и
на луг выехал // Детина: тело белое, // А шея как смола; // Вода ручьями катится // С
коня и с седока.
Под песню ту удалую // Раздумалась, расплакалась // Молодушка одна: // «Мой век — что день без солнышка, // Мой век — что ночь без месяца, // А я, млада-младешенька, // Что борзый
конь на привязи, // Что ласточка без крыл! // Мой старый муж, ревнивый муж, // Напился пьян, храпом храпит, // Меня, младу-младешеньку, // И сонный сторожит!» // Так плакалась молодушка // Да с возу вдруг и спрыгнула! // «Куда?» — кричит ревнивый муж, // Привстал — и бабу за косу, // Как редьку за вихор!
Давно ли народ твой игрушкой служил // Позорным страстям господина? // Потомок татар, как
коня, выводил //
На рынок раба-славянина,