Неточные совпадения
Дни и ночи он расхаживал
то по своей комнате,
то по коридору или по двору,
то по архиерейскому саду или по загородному выгону, и все распевал на разные тоны: «уязвлен, уязвлен, уязвлен», и
в таких беспрестанных упражнениях дождался наконец, что настал и самый
день его славы, когда он должен был пропеть свое «уязвлен» пред всем собором.
— Он его
в золяной корчаге сварил, — продолжал, не обращая на нее внимания, дьякон, — и хотя ему это мерзкое
дело было дозволено от исправника и от лекаря, но
тем не менее он теперь за это предается
в мои руки.
— Извольте хорошенько слушать,
в чем
дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства,
то есть лекаря и исправника, так как
то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего
дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
1833 года,
в восьмой
день февраля, выехал с попадьей из села Благодухова
в Старгород и прибыл сюда 12-го числа о заутрене. На дороге чуть нас не съела волчья свадьба.
В церкви застал нестроение. Раскол силен. Осмотревшись, нахожу, что противодействие расколу по консисторской инструкции
дело не важное, и о сем писал
в консисторию и получил за
то выговор».
Ниже, через несколько записей, значилось: «Был по
делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал о бедности причтов. Владыка очень о сем соболезновали; но заметили, что и сам Господь наш не имел где главы восклонить, а к сему учить не уставал. Советовал мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „О подражании Христу“. На сие ничего его преосвященству не возражал, да и вотще было бы возражать, потому как и книги
той духовному нищенству нашему достать негде.
Изложил сие
дело владыке обстоятельно что не ходил я к староверам не по нерадению, ибо
то даже было
в карманный себе ущерб; но я сделал сие для
того дабы раскольники чувствовали, что чести моего с причтом посещения лишаются.
По сем
дне, повергавшем меня всеми ощущениями
в беспрерывное разнообразие, я столь был увлечен описанием
того, что мною выше описано, что чувствовал плохую женку мою
в душе моей, и поелику душа моя лобзала ее, я не вздумал ни однажды подойти к ней и поцеловать ее.
Однако
в то самое время, как я восторгался женой моей, я и не заметил, что тронувшее Наташу слово мое на Преображеньев
день других тронуло совершенно
в другую сторону, и я посеял против себя вовсе нежеланное неудовольствие
в некоторых лицах
в городе.
Третьего
дня, часу
в двенадцатом пополудни, я был несказанно изумлен, увидев подъезжающие ко мне большие господские дрожки тройкой больших рыжих коней, а на
тех дрожках нарочито небольшого человечка,
в картузе ворсистой шляпной материи с длинным козырем и
в коричневой шинели с премножеством один над другим набранных капишончиков и пелерин.
— Что ж, — перебила меня она, —
тем и лучше, что у тебя простая жена; а где и на муже и на жене на обоих штаны надеты, там не бывать проку. Наилучшее
дело, если баба
в своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за
то на исподницы от меня это и отвези. Бабы любят подарки, а я дарить люблю. Бери же и поезжай с богом.
Мало
того, что они уже с давних пор гласно издеваются над газетными известиями и представляют, что все сие, что
в газетах изложено, якобы не так, а совершенно обратно, якобы нас бьют, а не мы бьем неприятелей, но от слова уже и до
дела доходят.
27-го марта. Запахло весной, и с гор среди
дня стремятся потоки. Дьякон Ахилла уже справляет свои седла и собирается опять скакать степным киргизом. Благо ему, что его это тешит: я ему
в том не помеха, ибо действительно скука неодоленная, а он мужик сложения живого, так пусть хоть
в чем-нибудь имеет рассеяние.
Протест свой он еще не считает достаточно сильным, ибо сказал, „что я сам для себя думаю обо всем чудодейственном,
то про мой обиход при мне и остается, а не могу же я
разделять бездельничьих желаний — отнимать у народа
то, что одно только пока и вселяет
в него навык думать, что он принадлежит немножечко к высшей сфере бытия, чем его полосатая свинья и корова“.
— Нет, не «полноте», а это правда. Что это
в самом
деле, ты духовное лицо, у тебя полголовы седая, а между
тем куда ты ни оборотишься, всюду у тебя скандал: там ты нашумел, тут ты накричал, там
то повалил, здесь это опрокинул; так везде за собой и ведешь беспорядок.
— Я сто раз его срезывал, даже на
той неделе еще раз обрезал. Он
в смотрительской комнате,
в училище, пустился ораторствовать, что праздничные
дни будто заключают
в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных
дней. Где же, говорю, наши праздники? У вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать
дней назад было. Ведь прав я?
— Да, кажется что двенадцать, но не
в том дело, а он сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик, не добрались бы когда-нибудь за это до твоей физики!» Во-первых, что такое он здесь разумеет под словом физики?.. Вы понимаете — это и невежество, да и цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
—
То святой Николай, а
то ты, — перебил его Туберозов. — Понимаешь, ты ворона, и что довлеет тебе яко вороне знать свое кра, а не
в свои
дела не мешаться. Что ты костылем-то своим размахался? Забыл ты, верно, что
в костыле два конца? На силищу свою, дромадер, все надеешься!
Это был
день именин исправницы, наступивший вскоре за
тем днем, когда Ахилла,
в своей, по вере, ревности, устроил публичный скандал с комиссаром Данилкой.
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною
в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу
в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили:
тот всякий
день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят».
— Вот что называется
в самом
деле быть умным! — рассуждала она, не сводя изумленного взгляда с двери, за которою скрылся Термосесов. — У всех строгости, заказы, а тут ничего: все позволяется, все можно, и между
тем этот человек все-таки никого не боится. Вот с каким человеком легко жить; вот кому даже сладко покоряться.
Но теперь не
в этом
дело, a вы понимаете, мы с этого попа Туберкулова начнем свою тактику, которая
в развитии своем докажет его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей
в духовенстве; а
в окончательном выводе явится логическое заключение о
том, что религия может быть допускаема только как одна из форм администрации.
Туберозов вспыхнул и крепко сжал рукав своей рясы; но
в это время Туганов возразил учителю, что он ошибается, и указал на
то, что вера согревает лучше, чем водка, что все добрые
дела наш мужик начинает помолившись, а все худые, за которые
в Сибирь ссылают, делает водки напившись.
— Позвольте вас спросить: я третьего
дня был
в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово «дурак». Что клир должен петь
в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?
— Сядьте; это вам ничего не поможет! — приглашал Термосесов. — Надо кончить
дело миролюбно, а
то я теперь с этим вашим письмецом, заключающим указания; что у вас
в прошедшем хвост не чист, знаете куда могу вас спрятать? Оттуда уже ни полячишки, ни кузина Нина не выручат.
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится видеть
в такой
день храм не пустым,
то я даже недоумеваю, чем это объяснить? Перебираю все догадки и вижу, что нельзя этого ничем иным объяснить, как страхом угрозы моей, и отсель заключаю, что все эти молитвенники слуги лукавые и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля во храме, видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
Думали только о
том, как послать письмо? Почта шла через два
дня, а эстафета была бы, по мнению обоих чиновников,
делом слишком эффектным, и притом почтмейстерша, друг Термосесова, которого, по указанию Ахиллы, все подозревали
в доносе на Туберозова, могла бы писать этому деятелю известия с
тою же эстафетой.
Город пробавлялся новостями, не идущими к нашему
делу;
то к исправнику поступала жалоба от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню,
то Ахилла, сидя на крыльце у станции, узнавал от проезжающих, что чиновник князь Борноволоков будто бы умер «скорописною смертию», а Туберозов все пребывал
в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на
том, что тут «ничего не поделаешь».
В тот же самый
день, когда
в Старом Городе таким образом веселились, далеко,
в желтой каморке ссыльного протопопа, шла сцена другого рода. Там умирала Наталья Николаевна.
План этот удался Николаю Афанасьевичу как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося к себе
в комнату кипящий самовар, начал собирать из поставца чашки и готовить чай, карлик завел издалека тихую речь о
том, что до них
в городе происходило, и вел этот рассказ шаг за шаг,
день за
день, как раз до самого
того часа,
в который он сидит теперь здесь,
в этой лачужке.
А между
тем дело настолько подвинулось, что
в девятый
день по смерти Натальи Николаевны, когда протопоп вернулся с кладбища, карлик сказал ему...
Начальство
в самом
деле давно не радо было, что зацепило упрямого старика, и карлик, получив
то, чего желал, внезапно предстал снова Туберозову и сказал...
— Ну-с, вот и приезжает он, отец Ахилла, таким манером ко мне
в Плодомасово верхом, и становится на коне супротив наших с сестрицей окошек, и зычно кричит: «Николаша! а Николаша!» Я думаю: господи, что такое? Высунулся
в форточку, да и говорю: «Уж не с отцом ли Савелием еще что худшее, отец дьякон, приключилось?» — «Нет, говорят, не
то, а я нужное
дело к тебе, Николаша, имею. Я к тебе за советом приехал».
После похорон Туберозова Ахилле оставалось совершить два
дела: во-первых, подвергнуться
тому, чтоб «иной его препоясал», а во-вторых, умереть, будучи, по словам Савелия, «живым отрицанием смерти». Он непосредственно и торопливо принялся приближать к себе и
то и другое. Освободившись от хлопот за погребальным обедом, Ахилла лег на своем войлоке
в сеничном чулане и не подымался.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него
в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять
в тот же карман, пошел
в город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой
день рано утром пришел к Туганову, велел о себе доложить и сел на коник
в передней.
Хроника должна тщательно сберечь последние
дела богатыря Ахиллы —
дела, вполне его достойные и пособившие ему переправиться на
ту сторону моря житейского
в его особенном вкусе.
Недосмотр был так велик, что
в другой артели
в тот же
день за обедом посинели и упали два другие человека, эти не умерли только благодаря
тому, что случился опытный человек, видавший уже такие виды.
Ротмистр, не полагаясь более на средства полиции, отнесся к капитану Повердовне и просил содействия его инвалидной команды к безотлагательной поимке тревожащего город черта; но капитан затруднялся вступить
в дело с нечистым духом, не испросив на
то особого разрешения у своего начальства, а черт между
тем все расхаживал и, наконец, нагнал на город совершенный ужас.
О поступке Ахиллы был составлен надлежащий акт, с которым старый сотоварищ, «старый гевальдигер», Воин Порохонцев, долго мудрил и хитрил, стараясь представить выходку дьякона как можно невиннее и мягче, но
тем не менее
дело все-таки озаглавилось. «О дерзостном буйстве, произведенном
в присутствии старогородского полицейского правления, соборным дьяконом Ахиллою Десницыным».
Ротмистр Порохонцев ухватился за эти слова и требовал у врача заключения; не следует ли поступок Ахиллы приписать началу его болезненного состояния? Лекарь взялся это подтвердить. Ахилла лежал
в беспамятстве пятый
день при
тех же туманных, но приятных представлениях и
в том же беспрестанном ощущении сладостного зноя. Пред ним на утлом стульчике сидел отец Захария и держал на голове больного полотенце, смоченное холодною водой. Ввечеру сюда пришли несколько знакомых и лекарь.