Когда я умру, — а это случится скоро: смерть уже не
подкрадывается ко мне, а подходит твердыми шагами, шум которых я ясно слышу в бессонные ночи, когда мне становится хуже и меня больше мучит и болезнь и воскресающее былое, — когда я умру и она прочтет эти записки, пусть знает, что никогда, никогда я не лгал перед нею.
Мне это стало отвратительно, и я велел его оставить и послал за городовым доктором; но во врачебной помощи не оказалось никакой надобности. Чуть еврея оставили в покое, он тотчас стих и начал копошиться и шарить у себя за пазухой и через минуту, озираясь на все стороны — как волк на садке,
подкрался ко мне и положил на столик пачку бумаг, плотно обернутых в толстой бибуле, насквозь пропитанной какою-то вонючею коричневатою, как бы сукровистою влагою — чрезвычайно противною.
Чем нас подарите?» Одно и то же, одно и то же, и мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение — все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот
подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом.
Неточные совпадения
Злодей в глубокой тишине, // Привстав, на цыпочках
ко мне //
Подкрался сзади, размахнулся;
Но и она, моя лилейная и левкойная подруга, моя роза белая, непорочная, благоуханная и добрая, и она снялась вслед за
мною; поступью легкою
ко мне сзади
подкралась и, положив на плечи
мне свои малые лапки, сказала:
«И не странно ли все это? — рассуждал, засыпая после обеда в кресле, Акатов. — Положим, что Горданов всегда и был, и есть, и будет мерзавец, но почему же
я знаю теперь, каков стал и Подозеров? Провинция растлевает нравы… И наконец этот цинизм: „взятки“, „вымогательство“… фуй! Почему же на
меня этого не скажут? Почему
ко мне никакой этакий Горданов не
подкрадется?»
Ко мне не ворвется корыстный убийца,
меня не раздавит шальной автомобиль, на
меня не свалится болезнь ребенка,
ко мне не
подкрадется из темноты жестокое предательство — моя мысль свободна, мое сердце спокойно, моя душа ясна и светла.