Неточные совпадения
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит,
как умел: «Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что…» — да глянул на него
как можно пострашнее и зубами заскрипел, а
как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он
вдруг, это видя,
как нырнет — и спустился под стол, да потом
как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и искать.
Словом сказать — столь хорошо, что вот так бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя, так я держусь, скачу; но только
вдруг на третьей или четвертой версте, не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и
вдруг я завидел тут впереди себя малую точку… что-то ползет по дороге,
как ежик.
Его лошади
как подхватят с возом под гору, а он сразу
как взметнется, старенький этакой, вот в таком,
как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то такое жалкое,
как у старой бабы, да весь перепуганный, и слезы текут, и ну виться на сене, словно пескарь на сковороде, да
вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк с воза под колесо и в пыли-то и пополз… в вожжи ногами замотался…
Я кричу отцу: «Держи! держи!» И он сам орет: «Держи! держи!» А уж чего держать, когда весь шестерик
как прокаженные несутся и сами ничего не видят, а перед глазами у меня
вдруг что-то стрекнуло, и смотрю, отец с козел долой летит… вожжа оборвалась…
А он
вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю что: степь, люди такие дикие, сарацины,
как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях.
И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом
вдруг вихорь… взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь
как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и
как который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!»
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую,
как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города,
вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит...
И таким манером он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не обходил ее,
как делают наши офицеры, что по суетливости всё вокруг коня мычутся, а он все с одной точки взирал и
вдруг кнут опустил, а сам персты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме, склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас ушми запряла, фыркнула и заиграла.
И точно, глядим, Бакшей еще раз двадцать Чепкуна стеганул и все раз от разу слабее, да
вдруг бряк назад и левую Чепкунву руку выпустил, а своею правою все еще двигает,
как будто бьет, но уже без памяти, совсем в обмороке.
— А вот наверно этого сказать не могу-с, помню, что я сосчитал до двести до восемьдесят и два, а потом
вдруг покачнуло меня вроде обморока, и я сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам,
как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый…
Ах, судари,
как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет
вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
— После того
как татары от наших мисанеров избавились, опять прошел без мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки тюбеньковать на сторону поюжнее, к Каспию, и тут
вдруг одного дня перед вечером пригонили к нам два человека, ежели только можно их за человеков считать.
Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем… Все темно и тихо,
как и во всякую ночь, только
вдруг, так в первый сон, я слышу, что будто в степи что-то
как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой манер, —
как птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь необыкновенно
какой,
как кровь красный, а лопнет,
вдруг все желтое сделается и потом синее станет.
Я было попервоначалу и сам испугался, но потом
как увидал, что они этак дрыгают,
вдруг совсем в иное расположение пришел и, с тех пор
как в полон попал, в первый раз
как заскриплю зубами, да и ну на них вслух
какие попало незнакомые слова произносить.
А он
вдруг как бы осерчал и говорит...
А он
вдруг, словно бес
какой, прямо у меня перед глазами вырастает и говорит...
— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. — И
как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать, кто он такой?
как только его коснулся,
вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу только, что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.
И обошла она первый ряд и второй — гости вроде
как полукругом сидели — и потом проходит и самый последний ряд, за которым я сзади за стулом на ногах стоял, и было уже назад повернула, не хотела мне подносить, но старый цыган, что сзади ее шел,
вдруг как крикнет...
У них все с этими с обращениями: то плачет, томит, просто душу из тела вынимает, а потом
вдруг как хватит совсем в другом роде, и точно сразу опять сердце вставит…
и все им подтягивают да на Грушу смотрят, и я смотрю да подтягиваю: «ты восчувствуй!» А потом цыгане
как хватят: «Ходи, изба, ходи, печь; хозяину негде лечь» — и
вдруг все в пляс пошли…
«Запри-ка двери, я тебе задам,
как казенные деньги швырять, — а потом, это
вдруг отменив, говорит: — Не надо ничего, я и сам такой же,
как ты, беспутный».
Наскучит!» Но в подробности об этом не рассуждаю, потому что
как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже в боках жарко становится, и в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они
вдруг и входят: князь впереди идет и в одной руке гитару с широкой алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам
как будто птичьи крылья шевелятся.
И опять оба сидим на полу да ждем, а она
вдруг начала
как будто бредить, вздыхать да похлипывать, и по реснице слезка струит, а по струнам пальцы,
как осы, ползают и рокочут… И
вдруг она тихо-тихо, будто плачет, запела: «Люди добрые, послушайте про печаль мою сердечную».
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту
вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут», да
как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но взял гитару и точно не пел, а,
как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной», — да и ну рыдать.
Как он так жестоко взволновался, она, вижу, внемлет сим его слезам и пению и все стала тишать, усмиряться и
вдруг тихо ручку из-под своего лица вывела и,
как мать, нежно обвила ею его голову…
«Ох, — думаю себе, —
как бы он на дитя-то
как станет смотреть, то чтобы на самое на тебя своим несытым сердцем не глянул! От сего тогда моей Грушеньке много добра не воспоследует». И в таком размышлении сижу я у Евгеньи Семеновны в детской, где она велела няньке меня чаем поить, а у дверей
вдруг слышу звонок, и горничная прибегает очень радостная и говорит нянюшке...
— Сестрица моя, моя, — говорю, — Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку! — И что же вы изволите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал, вокруг меня веется, в уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и
вдруг на меня из темноты ночной
как что-то шаркнет!.. И прямо на мне повисло и колотится…
И с этим вдруг-с
как захохочет и молвит с гневностью...
А
как это сделать — не знаю и об этом тоскую, но только
вдруг меня за плечо что-то тронуло: гляжу — это хворостинка с ракиты пала и далеконько так покатилась, покатилася, и
вдруг Груша идет, только маленькая, не больше
как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня
как выстрел отлетела, и только пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
Вот я стою под камнями и тяну канат, и перетянул его, и мосток справили, и
вдруг наши сюда уже идут, а я все стою и
как сам из себя изъят, ничего не понимаю, потому что думаю: видел ли кто-нибудь то, что я видел?
Уже нет того, чтобы бодать и прямо лезть, а полегонечку рогами дверь отодвинул, и
как я был с головою полушубком закрыт, так он
вдруг дерзко полушубок с меня долой сорвал, да
как лизнет меня в ухо…