Неточные совпадения
«Так, — говорит, — потому,
что у нас здесь не то,
что у вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто
чем одарен, тот то и делает. А
если ты хочешь, — говорит, — так я тебе дам знамение в удостоверение».
Просто терпения моего не стало, и, взгадав все это,
что если не удавиться, то опять к тому же надо вернуться, махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.
— Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, — отвечает, — не говори: из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты
если мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь,
что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или мое дитя воспитывать?
— Ну
что же, мол, делать;
если ты, презрев закон и релегию, свой обряд изменила, то должна и пострадать.
— А
что же, — говорю, —
если ты, презрев закон и релегию…
И решил,
что чуть
если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог даст, в свое удовольствие подеремся.
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал,
что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар,
что приехали, да и тем он сказал,
что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди,
что из-за нее тут за чудеса будут и
что он, собака, за нее возьмет, а
если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
Ну, а я себе думаю: «Ах,
если еще
что будет в этом самом роде, то уже было бы только кому за меня заложиться, а уже я не спущу!»
— Да-с, он через свое упорство да через политику так глупо себя допустил,
что его больше и на свете не стало, — отвечал добродушно и бесстрастно рассказчик и, видя,
что слушатели все смотрят на него,
если не с ужасом, то с немым недоумением, как будто почувствовал необходимость пополнить свой рассказ пояснением.
«Ну так
что же, мол, такое,
что я его убил? Ведь это дело любовное. А разве лучше было бы,
если бы он меня засек?»
— Это у них самое обыкновенное средство:
если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так
что все время на карачках ползал.
«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то
что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому
что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
— А это по-татарски. У них всё
если взрослый русский человек — так Иван, а женщина — Наташа, а мальчиков они Кольками кличут, так и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется, только поверхностно, потому
что они были без всех церковных таинств, и я их за своих детей не почитал.
Только и рассеяния,
что если замечают,
что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не может — снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то такого сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят.
— Да, — отвечают, — все, это наше научение от апостола Павла. Мы куда приходим, не ссоримся… это нам не подобает. Ты раб и,
что делать, терпи, ибо и по апостолу Павлу, — говорят, — рабы должны повиноваться. А ты помни,
что ты христианин, и потому о тебе нам уже хлопотать нечего, твоей душе и без нас врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут,
если мы их не присоединим, так мы за них должны хлопотать.
Слышу я, этот рыжий, — говорить он много не умеет, а только выговорит вроде как по-русски «нат-шальник» и плюнет; но денег с ними при себе не было, потому
что они, азияты, это знают,
что если с деньгами в степь приехать, то оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а манули они наших татар, чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет сделать.
«
Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю,
если вы не хотите в моего бога верить».
«Ну, мало ли, — говорит, —
что; ты ждал, а зачем ты, — говорит, — татарок при себе вместо жен держал… Ты знаешь ли, — говорит, —
что я еще милостиво делаю,
что тебя только от причастия отлучаю, а
если бы тебя взяться как должно по правилу святых отец исправлять, так на тебе на живом надлежит всю одежду сжечь, но только ты, — говорит, — этого не бойся, потому
что этого теперь по полицейскому закону не позволяется».
—
Что же это такое,
если можно спросить?
Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и говорю: извольте, мол, я,
что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться и слушать; а
если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет, за это я не отвечаю.
«Первое самое дело, — говорю, —
если кто насчет лошади хочет знать,
что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее расположение в осмотре и от того никогда не отдаляться.
Это легко делать, потому
что если лошади на глаз дышать, ей это приятно, от теплого дыхания, и она стоит не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы над глазами будут.
Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и наемник, а больше как друг и помощник, и
если, бы не выходы меня одолели, так я мог бы даже себе капитал собрать, потому
что, по ремонтирскому заведению, какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону задобрить, потому
что заводчики знают,
что вся настоящая сила не в ремонтере, а в том,
если который имеет при себе настоящего конэсера.
А я знал,
что это обозначает,
если он с такой шуткой идет, и отвечу, бывало...
И так он это всегда после чувствовал,
что если и со мною что-нибудь на моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.
Обучась пить вино, я его всякий день пить избегал и в умеренности никогда не употреблял, но
если, бывало,
что меня растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас сделаю выход на несколько дней и пропадаю.
Особенно
если отдалишь от себя такого коня, который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и мечется, до того,
что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь выход.
А положение мое в эту пору было совсем необыкновенное: я вам докладывал,
что у меня всегда было такое заведение,
что если нападет на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда были у меня на руках в большой сумме, и говорю; «Я на столько-то или на столько-то дней пропаду».
— Да, вот ты, — отвечает, — не хочешь этому верить… Так и все говорят… А
что, как ты полагаешь,
если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет: рад ли он этому будет или нет?
— А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, потому
что никто не может знать, за
что кто какой страстью мучим и страдает. Мы, одержимые, страждем, а другим зато легче. И сам ты
если какую скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно ее не бросай, чтобы другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека, который бы добровольно с тебя эту слабость взял.
— Такая воля, — говорит, — особенная в человеке помещается, и ее нельзя ни пропить, ни проспать, потому
что она дарована. Я, — говорит, — это тебе показал для того, чтобы ты понимал,
что я,
если захочу, сейчас могу остановиться и никогда не стану пить, но я этого не хочу, чтобы другой кто-нибудь за меня не запил, а я, поправившись, чтобы про бога не позабыл. Но с другого человека со всякого я готов и могу запойную страсть в одну минуту свести.
Я же хоть силу в себе и ощущал, но думаю, во-первых, я пьян, а во-вторых,
что если десять или более человек на меня нападут, то и с большою силою ничего с ними не сделаешь, и оберут, а я хоть и был в кураже, но помнил,
что когда я, не раз вставая и опять садясь, расплачивался, то мой компаньон, баринок этот, видел,
что у меня с собою денег тучная сила.
Ну, а лучше, мол, попробовать… зайду посмотрю,
что здесь такое:
если тут настоящие люди, так я у них дорогу спрошу, как мне домой идти, а
если это только обольщение глаз, а не живые люди… так
что же опасного? я скажу: «Наше место свято: чур меня» — и все рассыпется.
Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь: «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю: ну,
если слезть нельзя, так я же спрыгну, и размахнулся да как сигану как можно дальше, и чувствую,
что меня будто
что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
Я тут же и вспомнил его слова,
что он говорил: «как бы хуже не было,
если питье бросить», — и пошел его искать — хотел просить, чтобы он лучше меня размагнетизировал на старое, но его не застал.
— Ну,
если когда вина недостача, еще не велика беда, потерпеть можно, зато есть
что слаще и вина и меду.
А развлекать было оттого,
что она, бывало,
если разговорится, все жалуется...
Та опять не отвечает, а князь и ну расписывать, —
что: «Я, говорит, суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а
если куплю ее, то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и выброшу, и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику нужно». Евгенья Семеновна говорит...
Он было начал,
что: «Нет, дескать, дом не мой; а ты ее мать, я у тебя прошу… разумеется, только в таком случае,
если ты мне веришь…»
— Я бежал оттоль, с того места, сам себя не понимая, а помню только,
что за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой большой и длинный, и бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая, как луновочка, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался,
что это
если не Каин, то сам губитель-бес, и все я от него убегал и звал к себе ангела-хранителя.
— Как же не искушать? Разумеется,
если сам Павел-апостол от него не ушел и в послании пишет,
что «ангел сатанин был дан ему в плоть», то мог ли я, грешный и слабый человек, не претерпеть его мучительства.
И тут наставил меня так делать,
что ты, — говорит, — как
если почувствуешь сердцеразжижение и ее вспомнишь, то и разумей,
что это, значит, к тебе приступает ангел сатанин, и ты тогда сейчас простирайся противу его на подвиг: перво-наперво стань на колени.
«
Что же, — думаю, —
если этакая наглость пошла, так лучше же я сам поскорее все это опрокину».