Неточные совпадения
Говорил из двух пассажиров один, у которого был старый подержанный баритон — голос, приличный,
так сказать, большому акционеру или не меньше
как тайному советнику, явно разрабатывающему какие-нибудь естественные богатства страны. Другой только слушал и лишь изредка вставлял какое-нибудь слово или спрашивал каких-нибудь пояснений. Этот говорил немного звонким фальцетом,
какой наичаще случается у прогрессирующих чиновников особых поручений, чувствующих тяготение к литературе.
А вы не слушайте этого звона, а вникайте в дела,
как они на самом деле делаются,
так вы и увидите, что мы умеем спасаться от бед,
как никто другой не умеет, и что нам действительно не страшны многие
такие положения, которые и самому господину Бисмарку в голову, может быть, не приходили, а других людей, не имеющих нашего крепкого закала, просто раздавили бы.
В жизнь мою я никогда еще
такого крупного, чистого полного зерна не видывал. Точно это и не пшеница, а отборный миндаль,
как, бывало, в детстве видал у себя дома, когда матушка к Пасхе
таким миндалем куличи украшала.
Что же, и прекрасно: гора с горою не сходится, а человеку с человеком — очень возможно сойтись. Мы перекинулись несколькими вопросами: кто, откуда и зачем? Я говорю, что
так, просто,
как Чичиков, езжу для собственного удовольствия. А он шутливо подсказывает: «Верно, обозреваете».
Я ответил, что заметил, уже его пшеничку, и полюбопытствовал, из
каких это семян и на
какой именно местности росло? Все объясняет речисто, —
так режет со всеми подробностями. Я снова подивился, когда узнал, что и семена из нашего края, и поля, зародившие
такое удивительное зерно, — смежны с полями моего брата.
— Куда ему! Нет!
Таких,
как я, покуда еще только несколько человек, но мы уже двинули свои хозяйства, и вот вам результаты: это моя пшеница. Вы не читали: я уже получил здесь за мое зерно золотую медаль. Мне это дорого,
так же
как упорядочение наших славянских княжеств, которое повредил берлинский трактат, — но в чем мы не виноваты, в том и не виноваты, а в нашем хозяйском деле нам никто не указ. Пройдемтесь еще раз к моей витринке.
—
Какая же, — спрашиваю, —
такому редкостному зерну цена?
—
Как это — иностранцам-то?.. Э, нет, батюшка, нет, — не продам! Нет, батюшка, и
так у нас уже много этого несчастного разлада слова с делом. Что в самом деле баловаться? Зачем нам иностранцы? Если мы люди истинно русские, то мы и должны поддержать своих, истинно русских торговцев, а не чужих. Пусть у меня купит наш истинно русский купец, — я ему продам, и охотно продам. Даже своему, православному человеку уступлю против того, что предлагают иностранцы, — но пусть истинно русский наживает.
— Отчего
так? Здесь ведь чином и званием не стесняются, — мы люди простые и дурачимся все кто
как может.
— Я, — говорю, — признаться,
так и думал. Тут я и рассказал,
как мы встретились на выставке,
как вспомнили однокашничество и
какие вещи он мне рассказывал про свое хозяйство и про свою деятельность в пользу славянских братий.
— Удивляюсь, — говорю, —
как же это все другие на его счет
так ошибаются.
— А что его у вас в столице возили и принимали,
так этому виновато ваше модничанье; у вас ведь все
так:
как затеете возню в каком-нибудь особливом роде, то и возитесь с кем попало, без всякого разбора.
Она откликнулась не
так,
как мы,
такие, сякие, ледащие, гадкие, скверные, безнатурные, заморенные на ингерманландских болотах».
— Нет да и только.
Так нет,
как и не было.
—
Как! руками-то? А разумеется можно.
Так — сидят, знаешь, бабы и девки весенним деньком в тени под амбарчиком, поют,
как «Антон козу ведет», а сами на ладонях зернышко к зернышку отбирают. Это очень можно.
— Совсем не пустяки. За пустяки
такой скаред,
как мой сосед, денег платить не станет, а он сорока бабам целый месяц по пятиалтынному в день платил. Время только хорошо выбрал: у нас ведь весной бабы нипочем.
— Да, но
как же… этот купец, которого он «обовязал»
такими безвыходными условиями… Он начал, разумеется, против этого барина судебное дело, или он разорился?
— Да полно, — говорю, — тебе эти крючки загинать да шутовствовать. — Расскажи лучше просто,
как следует, — что
такое происходит в вашей самодеятельности?
— Изволь, — отвечает приятель, — я тебе расскажу. — Да, батюшка, и рассказал
такое, что в самом деле может и даже должно превышать всякие узкие, чужеземные понятия об оживлении дел в крае… Не знаю,
как вам это покажется, но по-моему — оригинально и дух истинного, самобытного человека не может не радовать.
Представьте вы себе, что
как ни смел и находчив был сейчас мною вам описанный дворянин, с которым никому не дай бог в делах встретиться, но купец, которого он
так беспощадно надул и запутал, оказался еще его находчивее и смелее.
— Да
как же-с! Из
такой возмутительной, предательской и вообще гадкой истории, которая
какого хотите, любого западника вконец бы разорила, — наш православный пузатый купчина вышел молодцом и даже нажил этим большие деньги и, что всего важнее, — он, сударь, общественное дело сделал: он многих истинно несчастных людей поддержал, поправил и,
так сказать, устроил для многих благоденствие.
Все эти французы жидовского типа и англичане, равно
как и дама haut école, у помещика были подставные лица,
так сказать, его агенты, которые действовали,
как известный Утешительный в гоголевских «Игроках».
Иностранцам
такое отборное зерно нельзя было продавать, потому что, во-первых, они не нашли бы способа,
как с покупкою справиться, и завели бы судебный скандал, а во-вторых, у них у всех водятся консулы и посольства, которые не соблюдают правила невмешательства наших дипломатов и готовы вступать за своего во всякие мелочи.
Первая мысль у растерявшегося приказчика явилась
такая, что лучше бы всего отказаться и получить назад задаток, но условие
так написано, что спасенья нет: и урожай, и годы, и амбары — все обозначено, и задаток ни в
каком случае не возвращается.
— Нет, взаправду, вот что:
так как я вижу, что ты знаешь писание и хочешь сам к вере придержаться, то я тебе дам по гривеннику на куль больше, чем располагал. Получай по шесть гривен, и о том, что мы сделали, никто знать не будет.
—
Так как же он ни аглицкого консула, ни посла не боялся? Почему дворянин их боялся, а купец не стал бояться?
— А
такое утешение, что
как подоспел сюда купцов караван, где плыла и та барка с сором вместо дорогой пшеницы, то все пристали против часовенки на бережку, помолебствовали, а потом лоцман Петр Иванов стал на буксир и повел, и все вел благополучно, да вдруг самую малость рулевому оборот дал и
так похибил, что все суда прошли, а эта барка зацепилась, повернулась,
как лягушка, пузом вверх и потонула.
— Боже меня сохрани! Он уже стал проповедовать, что мы, русские, будто «через меру своею глупостию злоупотреблять начали», —
так пусть его и знает,
как мы глупы-то; а я его и знать не хочу.