Неточные совпадения
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да
больше делать, и еще
больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и
сама обманешься.
Известно, в этакой столице,
самим им что, я думаю, нужно, в большом-то доме!
Слева стоит законная супруга предводителя, приобретенная посредством ночного похищения, Ольга Сергеевна, в белом чепце очень старого и очень своеобычного фасона, в марселиновом темненьком платье без кринолина и в
большом красном французском платке, в который она беспрестанно
самым тщательным образом закутывала с головы до ног свою сухощавую фигурку.
Наружность кандидата весьма симпатична, но очень непрезентабельна: он невысок ростом, сутул, с широкою впалой грудью, огромными красными руками и
большою головою с волосами
самого неопределенного цвета.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно.
Сами всё
больше других знают и никем и ничем не дорожат.
Хорошо виден был только
большой обеденный стол и два нижние ряда нагроможденных на нем под
самый потолок стульев, которые
самым причудливым образом выставляли во все стороны свои тоненькие, загнутые ножки.
Она была одета в темно-коричневый ватошник, ловко подпоясанный лакированным поясом и застегнутый спереди
большими бархатными пуговицами, нашитыми от
самого воротника до
самого подола; на плечах у нее был
большой серый платок из козьего пуха, а на голове беленький фламандский чепчик, красиво обрамлявший своими оборками ее прелестное, разгоревшееся на морозе личико и завязанный у подбородка двумя широкими белыми лопастями. Густая черная коса в нескольких местах выглядывала из-под этого чепца буйными кольцами.
«Зато, говорит, в иных случаях они могут доставить очень
большое удовольствие», — и
сам осклабляется.
Она только не знала, что нельзя всем построить собственные домики и безмятежно жить в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на
большой коробье да похваливается, а свободная человечья душа ему молится: научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович, как
самому мне Захватом стать!
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был человек другого сорта. Он жил в одной просторной комнате с
самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже
большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
Кроме того, у Арапова в окрестностях Лефортовского дворца и в
самом дворце было очень
большое знакомство. В других частях города у него тоже было очень много знакомых. По должности корректора он знал многих московских литераторов, особенно второй руки; водился с музыкантами и вообще с
самою разнородною московскою публикою.
Большого удовольствия в этом обществе он не находил с
самого начала, и к концу первого же года оно ему совершенно опротивело своею чопорностью, мелочностью и искусственностью.
Вообще было много оснований с
большою обстоятельностью утверждать, что политичность Рогнеды Романовны, всех ее сестер и
самой маркизы много выигрывала от того, что они не знали ничего такого, что стоило бы скрывать особенно ловкими приемами, но умели жить как-то так, что как-то всем о них хотелось расспросить.
Маркизин зайчик тут
больше всех работал, и, нужно ему отдать справедливость, он был
самый первый политикан во всем вдовьем загоне.
— Да никакой нет сходки. Ничего там законопротивного нет. Так, сошлись у Сережи, и
больше ничего. Я
сам там был все время.
Генерал Стрепетов сидел на кресле по
самой середине стола и, положив на руки
большую белую голову, читал толстую латинскую книжку. Он был одет в серый тулупчик на лисьем меху, синие суконные шаровары со сборками на животе и без галстука. Ноги мощного старика, обутые в узорчатые азиатские сапоги, покоились на раскинутой под столом медвежьей шкуре.
Лиза желтела и становилась чрезвычайно раздражительная. Она
сама это замечала,
большую часть дня сидела в своей комнате и только пред обедом выходила гулять неподалеку от дома.
Мало-помалу Помада входил в
самую суть новой жизни и привешивался к новым людям, но новые люди его мало понимали, и
сама Бертольди, у которой сердца все-таки было
больше, чем у иных многих, только считала его «монстром» и «дикобразом».
В мир из Дома доходило очень мало известий, и те, которые доходили до мирских ушей, были по
большей части или слишком преувеличены, или совсем чудовищно извращены и носили
самый грязный, циничный характер.
— Так вот, господа, — начал Белоярцев, — вы
сами видите на опыте несомненные выгоды ассоциации. Ясное дело, что, издержав в месяц только по двадцати пяти рублей, каждый из нас может сделать невозможные для него в прежнее время сбережения и ассоциация может дозволить себе на будущее время несравненно
большие удобства в жизни и даже удовольствия.
— Э! полноте, Белоярцев! Повторяю, что мне нет никакого дела до того, что с вами произошел какой-то кур-кен-переверкен. Если между нами есть, как вы их называете, недоразумения, так тут ни при чем ваши отрицания. Мой приятель Лобачевский несравненно
больший отрицатель, чем все вы; он даже вон отрицает вас
самих со всеми вашими хлопотами и всего ждет только от выработки вещества человеческого мозга, но между нами нет же подобных недоразумений. Мы не мешаем друг другу. Какие там особенные принципы!..
— Я
сам просил, чтобы меня оставили… тряско ехать… хуже. Все равно где ни умереть. Этот негр, — у него
большая рана в паху… он тоже не мог ехать…
Не
сама Мерева, а ее связи с аристократическим миром Петербурга были нужны Катерине Ивановне Зарницыной, пожелавшей ввиду кивающей ей старости оставить деревенскую идиллию и пожить окнами на
Большую Морскую или на Миллионную.
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой писатель. Знаем мы их — теплые тоже ребята; ругай других
больше, подумают,
сам, мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так то и лучше того, чем не было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую
сам, это уж слишком
большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Покорно благодарю. Я
сам тоже — я не люблю людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь,
больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Вот здешний почтмейстер совершенно ничего не делает: все дела в
большом запущении, посылки задерживаются… извольте
сами нарочно разыскать.
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в
самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с
большим, с
большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Питался
больше рыбою; // Сидит на речке с удочкой // Да
сам себя то по носу, // То по лбу — бац да бац!