Неточные совпадения
Существо это кряхтит потому, что оно уже старо и что оно
не в силах нынче приподнять на дугу укладистый казанский тарантас с
тою же молодецкою удалью, с которою оно поднимало его двадцать лет назад, увозя с своим барином соседнюю барышню.
Мелодическое погромыхивание в тон подобранных бубенчиков и тихая качка тарантаса, потряхивающегося на гибких, пружинистых дрогах, в союзе с ласкающим ветерком раннего утра, навели сон и дрему на всех едущих в тарантасе.
То густые потемки,
то серый полумрак раннего утра
не позволяли нам рассмотреть этого общества, и мы сделаем это теперь, когда единственный неспящий член его, кучер Никитушка, глядя на лошадей,
не может заметить нашего присутствия в тарантасе.
Она действительно хороша, и если бы художнику нужно было изобразить на полотне известную дочь, кормящую грудью осужденного на смерть отца,
то он
не нашел бы лучшей натурщицы, как Евгения Петровна Гловацкая.
И
тот и другая сочли бы величайшим преступлением, достойным если
не смертной казни,
то по крайней мере церковной анафемы, если бы они упустили какой-нибудь интерес дома Бахаревых или дома смотрителя уездного училища, Гловацкого.
— Как тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет тебе
не отвечу.
То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга,
то мирятся. Ничего
не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько, что другая в двадцать лет
не успеет.
— Исправиться? — переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал и себе, и людям и
не исправлялся в молодости,
тому уж на старости лет
не исправиться.
— Да как же! Вы оправдываете, как сейчас сказали, в иных случаях деспотизм; а четверть часа
тому назад заметили, что муж моей сестры
не умеет держать ее в руках.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с
тем, что
не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если
не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос
не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Геша
не будет так дерзка, чтобы произносить приговор о
том, чего она сама еще хорошо
не знает.
А Великий пост был: у нас в доме как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего
не варили, да и
то по середам и по пятницам без масла.
— Умру, говорит, а правду буду говорить. Мне, говорит, сработать на себя ничего некогда, пусть казначею за покупками посылают. На
то она, говорит, казначея, на
то есть лошади, а я
не кульер какой-нибудь, чтоб летать. Нравная женщина!
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак
не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные
то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— И
то правда. Только если мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарцис, смотри!
Не моргай тут… действуй. Чтоб все, как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди
теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене,
не заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но
не скорым шагом Бахарев. Он
не мог ни слова произнесть от удушья и,
не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел...
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между
тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели,
не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Молодая, еще очень хорошенькая женщина и очень нежная мать, Констанция Помада с горем видела, что на мужа ни ей, ни сыну надеяться нечего, сообразила, что слезами здесь ничему
не поможешь, а жалобами еще
того менее, и стала изобретать себе профессию.
Его пленяли поля,
то цветущие и колеблющиеся переливами зреющих хлебов,
то блестящие девственною чистотою белого снега, и он жил да поживал, любя эти поля и читая получавшиеся в камергерском доме, по заведенному исстари порядку, журналы, которых тоже, по исстари заведенному порядку, никто в целом доме никогда
не читал.
— Monsieur Pomada! [Господин Помада! (франц.)] Если вы
не имеете никаких определенных планов насчет себя,
то не хотите ли вы пока заняться с Леночкой? Она еще мала, серьезно учить ее рано еще, но вы можете ее так, шутя… ну, понимаете… поучивать, читать ей чистописание… Я, право, дурно говорю по-русски, но вы меня понимаете?
Отец на него
не имел никакого влияния, и если что в нем отражалось от его детской семейной жизни,
то это разве влияние матери, которая жила вечными упованиями на справедливость рока.
Та испугалась и послала в город за Розановым, а между
тем старуха,
не предвидя никакой возможности разобрать, что делается в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью, все «вспаривала» больному плечо разными травками да муравками.
— Полно. Неш я из корысти какой! А
то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только я ведь
не из-за этого. Я что умею,
тем завсегда готова.
— Я и
не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь,
то она больше мокнет.
Немец
то бежит полем,
то присядет в рожь, так что его совсем там
не видно,
то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого
не видя глазами, водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Даже ярмарочные купцы, проезжая на возах своего гнилого товара,
не складают тогда в головах барышей и прибытков и
не клюют носом, предаваясь соблазнительным мечтам о ловком банкротстве, а едут молча смотря
то на поле, волнующееся под легким набегом теплого ветерка,
то на задумчиво стоящие деревья,
то на тонкий парок, поднимающийся с сонного озерца или речки.
Редко самая заскорузлая торговая душа захочет нарушить этот покой отдыхающей природы и перемолвиться словом с товарищем или приказчиком. Да и
то заговорит эта душа
не о себе,
не о своих хлопотах, а о
той же спокойной природе.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах и дверях;
той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего
не было в этой комнатке, а между
тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
— Конечно, конечно,
не все, только я так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как ты ни гонись, а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я
не спорщик. Вот моя молодая команда, так
те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Народ говорит, что и у воробья, и у
того есть амбиция, а человек, какой бы он ни был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки
не хочет быть поставлен ниже всех.
А
те ведь все как-то… право, уж и совсем
не умею назвать.
— А, а! Нет, батюшка, — извините.
То совсем была
не наша школа, — извините.
— Да вот вам, что значит школа-то, и
не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на
то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных
не наживешь палат каменных, и мне
то же твердили, да и мой сын видел, как я
не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на
того и добрые люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще
не успела достичь вашего сердца и вы, конечно,
не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра
не поедет,
то я еду к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы
тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту, я ваших мошенничеств прикрывать
не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
— Это сегодня, а
то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей
не по вкусу придутся.
— Бог ее знает! Говорит, читай
то, что читают сестры, а я этого читать
не могу,
не нравится мне.
— Помада! Он
того мнения, что я все на свете знаю и все могу сделать. Вы ему
не верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком
не ждут, а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и
то все успел семь раз позабыть.
Петр Лукич все-таки чего-нибудь для себя желает, а
тот,
не сводя глаз, взирает на птицы небесные, как
не жнут,
не сеют,
не собирают в житницы, а сыты и одеты.
Если любите натуру, в изучении которой
не можем вам ничем помочь ни я, ни мои просвещенные друзья, сообществом которых мы здесь имеем удовольствие наслаждаться,
то вот рассмотрите-ка, что такое под черепом у Юстина Помады.
Говорю вам, это будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем
то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и
не слышит.
— То-то, что делать? — Шалунья! Я на тебя и
не сержусь, а вон смотри-ка, чту с матерью.
— Да это вовсе
не в
том дело. Здесь никто
не сердился и
не сердится, но скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете
то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
— Я, право,
не знаю, — отвечала она, — кто какое значение придает
тому, что Лиза проехалась ко мне?
— Я
не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом, а если бы вздумалось,
то я поехала бы. Мне кажется, — добавила Женни, — что мой отец
не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало
не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого
не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и
не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и
то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Пусть свет, люди тяжелыми уроками научат
тому; чего она
не хочет понимать, — продолжала чрез некоторое время Ольга Сергеевна.
Только один отец
не брюзжит, а
то все, таки решительно все.
— Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда
не забуду, что сказала тебе. Я ведь и в
ту минуту этого
не чувствовала, а так сказала.
— То-то, ты
не подумай, что я хоть на минуту тебя
не любила.
Если же еще с полчаса истерия в доме
не прекращалась,
то двери кабинета обыкновенно с шумом распахивались, Егор Николаевич выбегал оттуда дрожащий и с растрепанными волосами.