Неточные совпадения
Ей было лет сорок пять, но на вид
казалось не более сорока.
— Экипаж на житный двор, а лошадей в конюшню! Тройку рабочих пусть выведут пока из стойл и поставят под сараем, к решетке. Они смирны, им ничего
не сделается. А мы пойдемте в комнаты, — обратилась она к ожидавшим ее девушкам и, взяв за руки Лизу и Женни, повела их на крыльцо. — Ах, и забыла совсем! — сказала игуменья, остановясь на верхней ступеньке. — Никитушка! винца ведь
не пьешь,
кажется?
— Этой науки,
кажется,
не ты одна
не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать;
не быть эгоисткой,
не выкраивать из всего только одно свое положение,
не обращая внимания на обрезки, да, главное дело,
не лгать ни себе, ни людям. Первое дело
не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего
не было в этой комнатке, а между тем всем она
казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
Даже на подпись-то цензурную
не раз глянешь, думаешь: «Господи! уж
не так ли махнули, чего доброго?» — А вам это все ничего, даже мало
кажется.
— Вот, Женни, фатальный наш приезд!
Не успели
показаться и чуть-чуть
не стоили человеку жизни, — заметила Лиза.
Говорю вам, это будет преинтересное занятие для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает мне приближение вот этого проклятого колокольчика, которого,
кажется, никто даже, кроме меня, и
не слышит.
— Право, еще
не думала об этом, папа.
Кажется, хорошие люди.
Коридором вошла в залу Софи. Она
не была бледна, как Зина, но тоже
казалась несколько утомленною.
— Я
не знаю, вздумалось ли бы мне пошалить таким образом, а если бы вздумалось, то я поехала бы. Мне
кажется, — добавила Женни, — что мой отец
не придал бы этому никакого серьезного значения, и поэтому я нимало
не охуждала бы себя за шалость, которую позволила себе Лиза.
— Да, как же! Нет, это тебя выучили быть такой хорошей. Люди
не родятся такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж очень расстроена:
кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
— Да,
не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что,
кажется, ни перед чем и ни перед кем
не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать
не умели, да и
не смели, в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто
не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем
не дорожат.
— Мне самому
кажется, что с Лизой нужно как-то
не так.
Вообще низенькие деревенские домики
казались не выше луговых кочек, усевшихся на переднем плане необъятного луга.
«Ничего; она, говорит,
не дура, только избалована, много о себе думает, первой умницей себя,
кажется, считает».
Мертва
казалась ей книга природы; на ее вопросы
не давали ей ответа темные люди темного царства.
— Нет,
кажется, верна, да на практике только
не оправдывается.
Вязмитинову все это
казалось очень глупо, и он
не стал спорить.
Приезжая дама была очень молода и недурна собою. Лизе
казалось, что она ее когда-то видела и даже внимательно ее рассматривала, но где именно — этого она теперь никак
не могла вспомнить.
— Дело
не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне
кажется… я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне
кажется, что вы еще можете быть очень полезны.
— Нет,
не был; да что, он,
кажется…
—
Не любите! А мне
казалось, что вы с ним всегда так ласковы.
Казалось, что в такую пору ни один смертный
не решился бы переплыть обыкновенно спокойное озеро Четырех Кантонов, но оно было переплыто.
За ледяными горами Швейцарии
не так жарки
казались вести, долетавшие из Франции, и старик Райнер оставался при своем деле.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все
не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор
показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Лиза нимало
не ошиблась, назвав его «дурачком» после меревского бала, на котором Пархоменко впервые
показался в нашем романе.
Райнер и Рациборский
не пили «польской старки», а все прочие, кроме Розанова, во время закуски два раза приложились к мягкой, маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов
не повторил, потому что ему
показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила ему в голову.
Конечно,
не всякий может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей
казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем
не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
Час был поздний, и стали прощаться.
Кажется, уж
не из чего бы начаться новым спорам, но маркиза в два слова дошла с Бычковым до того, что вместо прощанья Бычков кричал...
— Всем бы вот, всем благодарю моего господа, да вот эта страсть мучит все. Просто,
не поверите, покоя себе даже во сне
не могу найти. Все мне
кажется, как эта гулька к сердцу будто идет. Я вот теперь уж бальзам такой достала, — дорогой бальзам, сейчас покажу вам.
Счастливое лето шло в Гапсале быстро; в вокзале
показался статный итальянский граф, засматривающийся на жгучую красоту гречанки; толстоносый Иоська становился ей все противнее и противнее, и в одно прекрасное утро гречанка исчезла вместе с значительным еще остатком украденной в откупе кассы, а с этого же дня никто более
не встречал в Гапсале и итальянского графа — поехали в тот край, где апельсины зреют и яворы шумят.
— Ну
не глупец ли вы?
Не враг ли вы семейному благополучию? — начала она, как только Алексей Сергеевич
показался на пороге комнаты. — Затворите по крайней мере двери.
В конуре у калитки еще жила старая цепная собака, и более,
казалось, никто
не обитал в этом доме.
— Я хочу отвечать вам, Александр Павлович, совершенно откровенно, а мой ответ опять вам может
показаться уверткой: никакого коновода я
не знаю, и никто, мне
кажется, ничем
не коноводит.
— Мне
кажется, их
не мешают.
Доктор, пройдя первую комнату, кликнул вполголоса Арапова и Персиянцева; никто
не отзывался. Он нащупал араповскую кровать и диван, — тоже никого нет. Розанов толкнул дверь в узенький чуланчик. Из-под пола
показалась светлая линия. Наклонясь к этой линии, Розанов взялся за железное кольцо и приподнял люк погреба. Из творила на него пахнуло сыростью, а трепетный свет из ямы в одно мгновение погас, и доктора окружила совершенная тьма и сверху, и снизу, и со всех сторон.
Но, несмотря на то, что в этих отношениях
не было ни особенной теплоты, ни знаков нежного сочувствия, они действовали на Розанова чрезвычайно успокоительно и до такой степени благотворно, что ему стало
казаться, будто он еще никогда
не был так хорошо пристроен, как нынче.
Розанов перестал возражать; но ему это было неприятно, ему
казалось, что начнутся разные знакомства, один по одному найдет народу, из сообщества которого едва ли выйдет что-нибудь хорошее, а Лизе это
не обойдется без больших неприятностей от родства и свойства.
Когда Помада вынул из своего ранца последний сверток, в котором были эти воротнички, и затем,
не поднимаясь от ног Лизы, скатал трубочкою свой чемоданчик, Лиза смотрела на него до такой степени тепло, что,
казалось, одного движения со стороны Помады было бы достаточно, чтобы она его расцеловала
не совсем только лишь дружеским поцелуем.
Лизе очень
не хотелось идти на террасу, а Полиньку просто страхом обдавало при мысли
показаться на люди.
У ребенка была головная водянка. Розанов определил болезнь очень верно и стал лечить внимательно, почти
не отходя от больного. Но что было лечить! Ребенок был в состоянии совершенно беспомощном, хотя для неопытного человека и в состоянии обманчивом.
Казалось, ребенок вот отоспится, да и встанет розовый и веселенький.
Так проводили время наши сокольницкие пустынники, как московское небо стало хмуриться, и в одно прекрасное утро
показался снежок. Снежок, конечно, был пустой, только выпал и сейчас же растаял; но тем
не менее он оповестил дачников, что зима стоит недалеко за Валдайскими горами. Надо было переезжать в город.
Доктор сидел в вицмундире, как возвратился четыре дня тому назад из больницы, и завивал в руках длинную полоску бумажки. В нумере все было в порядке, и сам Розанов тоже
казался в совершенном порядке: во всей его фигуре
не было заметно ни следа четырехдневного пьянства, и лицо его смотрело одушевленно и опрятно. Даже оно было теперь свежее и счастливее, чем обыкновенно. Это бывает у некоторых людей, страдающих запоем, в первые дни их болезни.
Дела Розанова шли ни хорошо и ни дурно. Мест служебных
не было, но Лобачевский обещал ему хорошую работу в одном из специальных изданий, — обещал и сделал. Слово Лобачевского имело вес в своем мире. Розанов прямо становился на полторы тысячи рублей годового заработка, и это ему
казалось очень довольно.
Ее никто
не спросил об этом:
кажется, все думали, что она только пугает их.
Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это время в целом доме никто
не вспомнил, а сам он никак
не желал туда
показываться.
Я дождался, пока снова отняли доски от клетки львицы. Львица
казалась спокойною. Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув голову к лапам; она только вздыхала и,
не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаянья.
— А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, — снисходительно заметил Белоярцев. — Это только так
кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего
не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.
— Как бы обдуманным ни
казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь
не додумано и забыто, — начал он своим бархатным баском. — Мы решили, как нам жить и как расширять свое дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко
не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны был гость.
«Это, значит, под весь заработок подходит. Ах ты, черт вас возьми! Вот если бы теперь вмешалась в это полиция да разогнала нас! Милое бы дело было.
Не знал бы,
кажется, которому святителю молиться и которым чудотворцам обещаться».