Неточные совпадения
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо
как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не быть эгоисткой, не выкраивать из всего
только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
Ну,
как там, Бог сам знает,
как это сделалось,
только этот купеческий сын Естифей Ефимыч вздумал ко мне присвататься.
Уж не знаю,
как там покойничек Естифей-то Ефимыч все это с маменькой своей уладил,
только так о спажинках прислали к тятеньке сватов.
— Известно
как замужем. Сама хорошо себя ведешь, так и тебе хорошо. Я ж мужа почитала, и он меня жалел.
Только свекровь очень уж строгая была. Страсть
какие они были суровые.
Смотрю, точно уж, говорит: «
Только как, говорит, пронести?
Только пробило одиннадцать часов, я и стала надевать шубейку, чтоб к мужу-то идти, да
только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки,
как есть полотно бледный.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом
как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «
Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж не видно,
только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
А уж свекровь, бывало,
как начнет: силы небесные, что
только она говорила!
И не знаю я,
как уж это все я
только пережила!
— Нет-с, нынче не было его. Я все смотрела,
как народ проходил и выходил, а
только его не было: врать не хочу.
— Нет, матушка, верно, говорю: не докладывала я ничего о ней, а
только докладала точно, что он это,
как взойдет в храм божий, так уставит в нее свои бельмы поганые и так и не сводит.
Верстовой столб представляется великаном и совсем
как будто идет,
как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь
только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— И то правда.
Только если мы с Петром Лукичом уедем, так ты, Нарцис, смотри! Не моргай тут… действуй. Чтоб все,
как говорил… понимаешь: хлопс-хлопс, и готово.
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем
как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо в воде, с оторванным поводом и одною
только постромкою. Набежали люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе в воду, упавшую пристяжную.
Кого бы вы ни спросили о Помаде,
какой он человек? — стар и мал ответит
только: «так, из поляков», и словно в этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого о нем уж и говорить не стоило.
Но
как бы там ни было, а
только Помаду в меревском дворе так, ни за что ни про что, а никто не любил. До такой степени не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
— Полно. Неш я из корысти
какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари.
Только я ведь не из-за этого. Я что умею, тем завсегда готова.
— Конечно, конечно, не все,
только я так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все
как ты ни гонись, а всё старые-то симпатии,
как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик. Вот моя молодая команда, так те горячо заварены, а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Народ говорит, что и у воробья, и у того есть амбиция, а человек,
какой бы он ни был, если
только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет быть поставлен ниже всех.
Вот тоже доктор у нас есть, Розанов, человек со странностями и даже не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право,
как бы тебе выразить это… ну,
только именно резки,
только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть человека.
— Ты
только успокойся, перестань плакать-то. Они узнают,
какая ты добрая, и поймут,
как с тобою нужно обращаться.
Женни брала у Вязмитинова для Лизы Гизо, Маколея, Милля, Шлоссера. Все это она посылала к Лизе и
только дивилась,
как так скоро все это возвращалось с лаконическою надписью карандашом: «читала», «читала» и «читала».
— Нет, не таков. Ты еще осенью был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь,
как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает, на что ты похож — бестолков совсем, милый мой, становишься. Я думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно,
только и способен миндальничать.
И не
только тут я видел,
как она любит этого разбойника, а даже видел я это и в те минуты, когда она попрекала его, кляла всеми клятвами за то, что он ее сокрушил и состарил без поры без времени, а тут же сейчас последний платок цирюльнику с шеи сбросила, чтобы тот не шельмовал ее соколу затылок.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не
только чувствовали витающее здесь согласие, но
как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его жене. Теперь люди чувствовали то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку,
только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот
какого себе человека имеем!
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и
только длинные журавли ее колодцев медленно и важно,
как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос к земле веревка, привязанная человеком.
Это ораторствовал тот белобрысый губернаторский адъютант: «Я, говорит, ее еще летом видел,
как она
только из института ехала.
Возобновили чай. Разговор шел веселый и нимало не касался Лизы.
Только Абрамовна поздоровалась с нею несколько сухо, тогда
как Женни она расцеловала и огладила ее головку.
Женни старалась уверить себя, что это в ней говорит предубеждение, что Лиза точно та же,
как и прежде, что это
только в силу предубеждения ей кажется, будто даже и Помада изменился.
Она долго молилась перед образом. Женни лежала молча и думала; Лиза читала. Абрамовна стояла на коленях. В комнате было
только слышно,
как шелестили листы.
Мы до сих пор
только слегка занимались Женни и гораздо невнимательнее входили в ее жизнь, чем в жизнь Лизы Бахаревой, тогда
как она, по плану романа, имеет не меньшее право на наше внимание.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же,
как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить
только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Она
только не знала, что нельзя всем построить собственные домики и безмятежно жить в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на большой коробье да похваливается, а свободная человечья душа ему молится: научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович,
как самому мне Захватом стать!
— Ничего. Я не знаю, что вы о ней сочинили себе: она такая же —
как была. Посолиднела
только, и больше ничего.
Если б я был писатель, я показал бы не вам одним,
как происходят у нас дикие, вероятно у нас одних
только и возможные драмы, да еще в кружке, который и по-русски-то не больно хорошо знает.
— Ну, пусть, положим, теперича, — рассуждали между собою приятельницы, — двадцать пять рублей за харчи.
Какие уж там она ему дает харчи, ну
только уж так будем считать: ну, двадцать пять рублей. Ну, десять с полтиной за комнаты: ну, тридцать пять с полтиной. А ведь она сорок два рубля берет! За что она шесть с полтиной берет? Шесть с полтиной — деньги: ведь это без пятиалтынного два целковых.
Только одни листья прибрежных водорослей, то многоугольные,
как листья «мать-и-мачеха», то длинные и остроконечные,
как у некоторых видов пустынной пальмы, лениво покачивались, роскошничая на мелкой ряби тихо бежавшей речки.
—
Как он
только жив с его перелетами, — сочувственно отозвался Помада.
— Все это так и есть,
как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались;
только всего и было.
Но
только во всем, что произошло около нас с тех пор,
как вы дома, я не вижу ничего, что было бы из ряда вон.
— В самом деле, я как-то ничего не замечал, — начал он,
как бы разговаривая сам с собою. — Я видел
только себя, и ни до кого остальных мне не было дела.
—
Какое вы странное время выбрали! — могла
только выговорить совершенно смущенная Женни.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать,
как она стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка
только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так,
как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так,
как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и
только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
Изредка
только по этому простору сидят убогие деревеньки, в которых живут люди, не знакомые почти ни с
какими удобствами жизни; еще реже видны бедные церкви, куда народ вносит свое горе, свою радость.
Розанов видел, что «черт» одна из тех многочисленных личностей, которые обитают в Москве, целый век таясь и пресмыкаясь, и понимал, что этому созданию с вероятностью можно ожидать паспорта
только на тот свет; но
как могли эти ручищи свертывать и подклеивать тонкую папиросную гильзу — Розанов никак не мог себе вообразить, однако же ничего не сказал угрюмому Арапову.
Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча на Бычкова,
как будто видя его насквозь и
только соображая,
как идут и чем смазаны в нем разные, то без пардона бегущие, то заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в больший азарт.
— Да уж я постараюсь, — отвечал Белоярцев, а Завулонов
только крякнул селезнем и сделал движение, в котором было что-то говорившее: «Знаем мы,
как ты, подлец, постараешься! Еще нарочно отсоветуешь».
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на
какое первенство, потому что в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они
только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую жизнь.