Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а
другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди
к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
А пока у Никитушки шел этот разговор с Евгенией Петровной, старуха Абрамовна, рассчитавшись с заспанным дворником за самовар, горницу, овес да сено и заткнув за пазуху своего капота замшевый мешочек с деньгами, будила
другую девушку, которая не оказывала никакого внимания
к словам старухи и продолжала спать сладким сном молодости. Управившись с собою, Марина Абрамовна завязала узелки и корзиночки, а потом одну за
другою вытащила из-под головы спящей обе подушки и понесла их
к тарантасу.
Сбоку матери Агнии стоит в почтительной позе Марина Абрамовна; сзади их, одною ступенькою выше, безответное существо, мать Манефа,
друг и сожительница игуменьи, и мать-казначея, обе уж пожилые женщины. На верху же крыльца, прислонясь
к лавочке, стояли две десятилетние девочки в черных шерстяных рясках и в остроконечных бархатных шапочках. Обе девочки держали в руках чулки с вязальными спицами.
— Очень можно. Но из одной-то ошибки в
другую лезть не следует; а у нас-то это,
к несчастию, всегда так и бывает. Сделаем худо, а поправим еще хуже.
— Спаси вас Господи и помилуй, — проговорила она, подходя
к девушкам и смиренно придерживая одною рукою полу ряски, а
другою собирая длинные шелковые четки с крестом и изящными волокнистыми кистями.
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то я еду
к другому телу; бабу записал умершею от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку
к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие,
к черту, я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел
к вам чай пить.
— А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут, а завтра
к обеду назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие
другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
Перед околицей Мерева они оправили
друг на
друге платья, сели опять на дрожки и в самом веселом настроении подъехали
к высокому крыльцу бахаревского дома.
Заслышав по зале легкий шорох женского платья, Бахарев быстро повернулся на стуле и, не выпуская из руки стакана,
другою рукою погрозил подходившей
к нему Лизе.
— Правда, правда, — подхватил Бахарев. — Пойдут дуть да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, и
другим беспокойство. Ох ты, господи! господи! — произнес он, вставая и направляясь
к дверям своего кабинета, — ты ищешь только покоя, а оне знай истории разводят. И из-за чего, за что девочку разогорчили! — добавил он, входя в кабинет, и так хлопнул дверью, что в зале задрожали стены.
— Ты забудь, забудь, — говорила она сквозь слезы, — потому что я… сама ничего не помню, что я делаю. Меня… так сильно… так сильно… так сильно оби… обидели. Возьми… возьми
к себе,
друг мой! ангел мой хранитель… сох… сохрани меня.
—
Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе
к добру-то и
к Богу.
—
К мужу отправить. Отрезанный ломоть
к хлебу не пристает. Раз бы да
другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась бы; она ведь не дура. А то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.
Всегда
к вечернему чаю являлся тот или
другой, а иногда и оба вместе.
Дождется, бывало, Вязмитинов смены уроков, идет
к Евгении Петровне и молча садится против нее по
другую сторону рабочего столика.
Затем шел старый сосновый лес, густою, черно-синею щеткою покрывавший гору и уходивший по ней под самое небо; а
к этому лесу, кокетливо поворачиваясь то в ту, то в
другую сторону, подбегала мелководная речечка, заросшая по загибинам то звонким красноватым тростником, махавшим своими переломленными листочками, то зелено-синим початником.
Девушки легли на одной оттоманке, голова
к голове, а старуха напротив, на
другом оттомане.
Лиза встала в одной рубашке, подошла неслышными шагами
к висевшему на гвозде платью, вынула оттуда пачку с папиросами и зажгла себе одну, а
другую подала Женни.
— Это одно
другому нимало не мешает. Напротив, приходите почаще, чтоб Лиза не скучала. Она сегодня приедет
к вечеру, вы вечером и приходите, и Зарницыну скажите, чтобы пришел.
Солнце, совсем спускаясь
к закату, слабо освещало бледно-оранжевым светом окна и трепетно отражалось на противоположных стенах. Одни комнаты были совершенно пусты, в
других оставалась кое-какая мебель, закрытая или простынями, или просто рогожами. Только одни кровати не были ничем покрыты и производили неприятное впечатление своими пустыми досками.
Получив такое письмо, Зарницын вырос на два вершка. Он прочел его раз, прочел
другой, наконец, третий и побежал
к Вязмитинову.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило.
Другое дело слышать об известном положении человека, которого мы лично не знали, и совсем
другое, когда в этом положении представляется нам человек близкий, да еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась
к этому делу весьма спокойно.
Сравнивая по временам здешнюю жизнь с своею уездною, Розанов находил, что тут живется гораздо потруднее, и переполнялся еще большим почтением и благодарностью
к Нечаю и особенно
к его простодушной жене. С ней они с первого же дня стали совершенно своими людьми и доверчиво болтали
друг с
другом обо всем, что брело на ум.
А дело было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность
к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела
другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
Раболепная же любовь
к молодежи имела, разумеется,
другие причины, до которых нам столько же дела, сколько разбитому параличом и недвижимому капитану.
Утеснители швейцарской свободы не знают пределов своей дерзости. Ко всем оскорблениям, принесенным ими на нашу родину, они придумали еще новое. Они покрывают нас бесчестием и требуют выдачи нашего незапятнанного штандарта. В ту минуту, как я пишу
к тебе, союзник, пастор Фриц уезжает в Берн, чтобы отклонить врагов республики от унизительного для нас требования; но если он не успеет в своем предприятии до полудня, то нам, как и
другим нашим союзникам, остается умереть, отстаивая наши штандарты.
Берегись,
друг мой, и чистым веди
к алтарю женщину в союз, определенный Богом.
У маркизы хранилось шесть больших стихотворений: на смерть Пушкина, который во время ее детства посадил ее однажды
к себе на колени; на смерть Лермонтова, который однажды, во время ее детства, подарил ей бонбоньерку; на смерть двух-трех московских ученых, которых она знала и считала своими
друзьями, и на смерть Шарлотты Кордай, Марии-Антуанетты и madame Ролан, которых она хотя лично не знала, но тоже считала своими
друзьями.
— Знаменитость! (франц.).]
другие же просто говорили, что маркиза любила Оничку более всех потому, что он был ее первенец, и этому можно верить, потому что родительская нежность маркизы
к Оничке нимало не пострадала даже после того, когда московский пророк Иван Яковлевич назвал его «ослицей вааловой».
— Говорила? Да, это ужасно было, — обратилась она
к Розанову. — Только один взойдет,
другой «дзынь», — il est mort, а по улицам люди, люди, люди…
— Нюра! Нюрочка! Шаша! — позвал Пармен Семенович, подойдя
к двери, и на этот зов предстали две весьма миловидные девушки, одна на вид весьма скромная, а
другая с смелыми, лукавыми глазками, напоминающими глаза отца, но обе во вкусе так называемого «размое-мое».
— Слышите: стомаха — то, это желудок называется, а не то, что мы думали. А мы совсем ведь что
другое думали, — пояснила она, обратясь
к Розанову.
Розанову становилось скучно, и он шатался, подсаживаясь то
к той, то
к другой кучке, но нигде не мог встрять в беседу.
Здесь все тоже слушают
другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива будет и
к Богу отъидет, а свинья, если ребенка съест, то она его совсем с душою пожирает, потому она и на небо не смотрит; очи горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
— Тс! Ах ты, башка с кишкам! Экой дар у него
к писанию! — воскликнул удивленный и восхищенный Пармен Семенович и обратился
к другим отходящим гостям.
Ей представили Розанова как старого
друга; она сказала: «очень приятно» и обратилась
к Ольге Сергеевне.
Варвара Ивановна на
другой день встала ранее обыкновенного. Она не позвала
к себе ни мужа, ни сына и страшно волновалась, беспрестанно посматривая на часы. В одиннадцать часов она велела закладывать для себя карету и
к двенадцати выехала из дома.
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется,
другое дело: мы
к вашим услугам. А без всякой вины у нас людей не лишают свободы.
— Да-с, это запрещено законом, — а затем обратился
к другим просителям.
В двух окнах ближе
к старинному крыльцу светилось, а далее в окнах было совсем черно, и только в одном из них вырезалась слабая полоска света, падавшего из какого-то
другого помещения.
— И умно делаете. Затем-то я вас и позвал
к себе. Я старый солдат; мне, может быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй, не следовало. Но пусть каждый думает, кто как хочет, а я по-своему всегда думал и буду думать. Молодежь есть наше упование и надежда России.
К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А есть, говорят,
другие затеи…
Персиянцев на
другой день утром приехал
к Бычкову без лица.
Одни обвинения были просто голословные клеветы или подозрения, для опровержения которых нельзя было подыскать никаких доказательств, а
других нельзя было опровергать, не подводя некоторых людей прямо
к неминуемой тяжелой ответственности.
Затем он, собрав окрестных пауперов, сдал им свою ферму, выговорив себе только одни проценты на капитал, и стал спешно собираться в Россию,
к своим политическим
друзьям, требушившим здесь его письма.
Не замедлили
к этим трудностям поспешить и
другие.
В опустевших домах теперь пошла новая жизнь. Розанов, проводив Бахаревых, в тот же день вечером зашел
к Лизе и просидел долго за полночь. Говорили о многом и по-прежнему приятельски, но не касались в этих разговорах
друг друга.
На
другой день Розанов, зайдя
к Лизе, застал у нее Бертольди, с которой они познакомились без всяких церемоний, и знакомство это скоро сблизило их до весьма коротких приятельских отношений, так что Розанов, шутя, подтрунивал над Бертольди, как она перепугала баб в бане и даже называл ее в шутку злосчастной Бертольдинькой.
По поводу открытой Бычковым приписки на «рае Магомета» у Лизы задался очень веселый вечер. Переходя от одного смешного предмета
к другому, гости засиделись так долго, что когда Розанов, проводив до ворот Полиньку Калистратову, пришел
к своей калитке, был уже второй час ночи.
Когда всё собрались
к Полиньке вечером, на
другой день после этого происшествия, она уже совсем поправилась, смеясь над своею вчерашнею истерикою и трусостью, говорила, что она теперь ничего не боится, что ее испугало не внезапное появление мужа, а то, что он схватил и унес дитя.
На
другой день Розанов с Калистратовой пришли
к Лизе несколько позже и застали у нее целое общество.